Роман по заказу - [44]

Савин смеется, разводит руками.

— И чем все это кончилось, сами видите. Не стал ни летчиком, ни подводником. Когда человек — не гений, при таком выборе его, как ветром, и туда, и сюда качает. Верно? Прочитал правила приема в политехнический — и подал. О чем, кстати, не жалею. Ну, а Люда уж — следом, как условились… — Он прислушивается к голосам жены и сына, тише добавляет: — Занимается она техникой безопасности. И, кажется, довольно толково.

На улице синеет; в доме напротив одно за одним загораются окна, и от них, да еще от полосы света в коридоре, в пустоватом зальчике не темно, а как-то доверительно уютно. В сумерках портрет Орлова на стене кажется почему-то больше, впечатление такое, будто он молча участвует в нашей беседе. Из кухни доносится смех Олежки и матери — эдакий звонкий бубенчик и влюбленное, деланно строгое воркование. Савин курит, подсвечиваемое при затяжках огоньком сигареты лицо его сосредоточенно.

— Он многому научил нас… Проступки мы свои сами обсуждали, на группах. Самый позорный считался — когда кто-то врет, изворачивается. Дружить нас научил — по-настоящему. Рассказывал, как она на фронте проверялась. — дружба… Огнем и смертью… Мы вот сколько лет уже — как разъехались, разлетелись. А все равно держимся друг за друга… Болел у нас парень один тяжело, в Калуге. Списались, скинулись — по цепочке как-то так. Купили ему двухмесячную путевку на юг. Ничего — выправился… Недавно у нас с Людкой гость был — Федор Кислицын, наш же. Каменщиком в Москве работает, дома строит. Три дня пожил — в Куйбышев к Самарину поехал. В августе мы к нему собираемся. Это к его приезду диван-то-кровать купили — неловко на полу укладывать. А то совсем шаром покати было!.. — Савин усмехается, смешок его в этот раз добродушно ироничен. — Жена вон говорит: неумехи мы с ней. А по мне — так ерунда это, обживемся. Важно ведь, не как живешь, а чем живешь. Тоже, между прочим, его слова — Сергей Николаича.

— Это вы что в темноте? — заглянув, удивляется Людмила Ивановна. — Включить?

— Не надо, так лучше.

— Иди, наследник ждет, когда ты ему спокойной ночи скажешь, — зовет Людмила мужа и тихонько смеется: — Все договаривались, что пойдем с дядей прощаться, да сомлел сразу. Рано поднимаем.

— Я мигом, — обещает Савин.

Засидевшись, хожу из угла в угол; слышу, как неразличимо и ласково гудит баритон Савина-старшего — над Савиным-младшим. Вот чем отличается детство в семье от детства детдомовского: даже при самых идеальных порядках в детдоме никогда не услышит над собой такого убаюкивающего отцовского гудения. Звонок, и общая команда: дети, — спать! Как тот же самый звонок разбудит их утром, а не родной, пусть даже и строгий голос: сынок, доча!.. Я лишился матери мальчиком, тридцать лет подряд другая женщина пыталась заменить ее мне, как-то и заменяя, но даже теперь, на склоне лет, вижу во сне лицо матери, чувствую ее руку, ее мимолетную ласку — все то, чего мы, дети, взрослея, — по эгоизму роста, по неразумению да по ложной стыдливости — бежим, увертываемся и чего однажды нам горько недостает. Важно, однако, что все это было, может сниться и, если до жестокости прямо — ничего этого нет у ребятишек в детдоме. Нет и не будет — потому, что детские дома существуют и будут существовать впредь: жизнь такова, что ни одно цивилизованное общество, даже наше, не сможет обойтись без них. И тогда еще вопрос самому себе: значит ли все это — при прочих равных условиях, — что детство в детдоме в чем-то неизбежно обеднено? Вероятно — да. И тем, значит, важнее, выше труд таких воспитателей, как Орлов, — труд, равный подвигу…

Нет, что бы там ни толковали, как бы ни спорили, а телепатия существует! Иначе чем же другим можно объяснить, что Савин, вернувшись, заговаривает буквально о том же, о чем минуту назад размышлял я. Пусть не со всем соглашаясь, а то и не соглашаясь и вовсе.

— Уложил. Даже про Иванушку-дурачка немного рассказал, — говорит он, занимая прежнее место и закуривая. — С вами, может, сегодня настроился так? Знаете, сижу сейчас около него, около Олежки, и думаю: хуже мое детство было, чем у него? Или нет? Вроде бы обязательно хуже, — ни отца, ни матери. Какие-то участки, сектора — тут, в черепке — только теперь начинают функционировать. Родительское чувство, отцовское… Наверно, и другие, смежные, что ли, сектора пустовали. У меня, допустим — сыновьи. Если не совсем пустовали — то частично заняты были, по логике. Конечно, никто со мной, да и с Людой тоже, не гоношился — как с ним. «Олежка, ложись, Олежка — спокойной ночи!..» Хотя сказки, между прочим, рассказывали. Мы с ним дойдем до того, как Иванушка-дурачок в тридесятое царство поехал, он и уснет. Дальше этого царства все никак не уедем. А я их, в детдоме, слыхал да переслыхал, — была у нас Мария Саввишна, воспитательница. Как отбой — зайдет к нам, к младшим, и рассказывает. Глаза уж слипаются, а все слушаешь… И вот верите? Сказать, что у меня все хуже было, — не могу, совесть не позволяет. Или, может, потому, что детство — оно всегда детство и есть?

А ведь очень точное наблюдение, соглашаюсь про себя с Савиным, и память мгновенно оснащает его примерами-антиподами. Не просто разное — чудовищно разное было детство Коленьки Иртеньева, из толстовской трилогии, и Алеши Пешкова — из горьковской. Но и в том, и в другом случаях — детство, пора самых свежих, ничем не замутненных восприятий, познаний и удивительных открытий. Так что пускай наблюдение это не ах какое и новое, — выношенное и рожденное собственным опытом, оно каждый раз первородно.