Роман по заказу - [37]

Хмыкнув, Леонид Иванович торчком всовывает отдохнувшие ноги в сандалеты, сосредоточенно поправляет смятые задники… И, выпрямившись, иронически — от смущения — говорит:

— Такая, значит, петруха нехитрая… В общем, вижу — идет. Одной левой рукой помахивает — это у него привычка была. По ней да по походке сразу узнал. А он меня — нет. Окликнул его — остановился, присматривается. Хотя и видно все — на столбах лампочки включили. Как раз напротив меня. И так неуверенно, в растяжку, меня же и спрашивает: «Ле-ня?» Вскочил я, лбами стукнулись, в голове одна мысль и бьется: вот он-то не испугался!.. Стиснули друг друга, оба и охнули. «Ты что?» — спрашивает. Говорю — один позвонок на спине стронут, с дерева упал. А сам-то, мол, что? «А у меня, смеется, живого места и вовсе нет! Ну-ка, пошли, пошли! Чего мы тут, как сиротины, топчемся? Маша дома, Оля…» — «Знаешь, говорю, Сергей, — я уже был у вас. Давай тут где-нибудь побродим». Умный он мужик — все сразу понял и настаивать не стал. «Тогда, предлагает, пойдем ко мне в сад. Я, знаешь, какую плантацию развел!» Сад за домом, через двор прошли. Четыре яблони, по забору вишенье, посредине стол со скамейками вкопан. Это уж я потом, конечно, разглядел, когда светать стало. А тут он меня за руку вел — такая, после улицы, темень. «Сиди, говорит, я сейчас, — скажу, чтобы не беспокоились». Ушел, остался я один — в этой темноте, под деревьями. И снова, понимаете, — благость на меня снизошла. Тишина — аж в ушах от нее, с непривычки, звенит, закладывает! Как при сотворении мира… Яблоко, слышу, с ветки упало — такой мягкий, ни с чем не сравнимый шлепок — о землю. Вроде твое собственное сердце покатилось… Потом идет, шумит, на столе что-то расставляет. «Не уснул тут? Маша ругается: не можете, дескать, по-человечески дома посидеть!.. Ну-ка, бродяга, — давай — со встречи!..» Погоди, говорю, Сергей. Сначала, наверно, кое-что бы рассказать мне тебе надо, а? И не так уж мало, как понимаешь… Вздохнул. «Рассказывать, говорит, — можешь не рассказывать. Догадываюсь, что не очень это легко потом как-нибудь… А спросить бы я тебя так и так бы спросил — чуть попозже. Но коли уж сам начал — ладно. Ответь, Леонид, на вопрос…» Мягко так спросил, участливо и вместе с тем жестко, словно напружинился весь. «Расстались мы с тобой в июле сорок первого — на пересылке. Так вот, скажи мне: там, где ты потом оказался, — за морями, за горами — паскудил против нас? Хоть в чем-нибудь?..»

Козин усмехается, усмешка — успеваю заметить, отворачиваясь, — хмурая, и тем удивительнее, что в голосе его звучит не горечь, не обида, а теплота, одобрение, гордость:

— Он всегда такой в главном был — прямой… Нет, говорю, Сергей: не только в поступках — в мыслях, в помыслах ничего худого не сделал. Ни единой капли. Иначе, спрашиваю, как бы я к тебе пришел?.. Засмеялся. Да легко так — как в мальчишках разве. «Все, Ленька, все! Ну давай, что ли, чокнемся! Мужики мы или нет?» Выпил, и головой своей большущей замотал. Яблоко грызет — тут же с ветки снял. «Не в ладах я, объясняет, с этой штукой — сердце прихватывает. Это уж за тебя». А я сижу — мелкими глотками тяну — коньяк какой-то хороший. И не закусываю, конечно, — не до того еще. Он и спрашивает: «А ты там — пил?» Вот это, говорю, было. Правда, не коньяк — дерьмо всякое. Водились бы деньги, — может бы, говорю, и спился… Сидим так за столом — между нами бутылка, закуска какая-то на тарелке, яблоки — прямо на ветках. Луна поднялась — все видно. Как в Ленинграде — когда белые ночи… И разглядываем друг друга. Он — в пиджачке, рубаха по вороту расстегнута, виски, вижу, белеть начали. Да залысины побольше стали. Глазами блестит — захмелел с непривычки. И удивляется: «Ленька, Ленька, дружище ты мой дорогой! Куда же ты свои кудри дел?» Под луной-то, наверно, блестел я здорово — лысиной своей. Волосы у меня, правда, когда-то недурные были — курчавились… Да все, мол, там же — в Ленинграде оставил, в блокаду. Это еще на затылке после отросли, а то один пушок и остался. Как у цыпленка-недоноска… Ты, спрашиваю, слышал, как мой сынок, Митя, погиб?.. Положил свою руку на мою, — сжал. «Знаю, слышал. Может, говорит, Леня, не надо тебе сейчас об этом?» Почему ж, мол, не надо? — надо в своих грехах каяться. Сначала в Нью-Йорке, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах — в Москве, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах в области. Как же тебе — другу — не рассказать? Если мне это больше нужно, чем тебе?»

Вчера, впервые услышав о Козине, сегодня утром, отправляясь к нему в школу, час-полтора назад, когда пришли в парк и сели на эту скамейку, я давал себе слово не касаться «американской» стороны его биографии; и одновременно, подогреваемый неистребимым журналистским любопытством, втайне надеялся, ждал, что он, хотя бы случайно, вскользь, сам затронет эту тему. Сейчас же, когда он, безо всяких вопросов и понуканий, внешне очень спокойно говорит о трудной, самой сложной полосе своей жизни, мне почему-то хочется остановить его словами Орлова: «Может, не надо об этом, Леонид Иванович, а?..» Слушаю его, удивляюсь, как порой причудливо складываются человеческие судьбы, и начинаю, кажется, верить в фатальное.