Роман по заказу - [36]

— Звучит, как формула, Леонид Иванович, — завязывая разговор, шучу я.

— Что ж, — скупо усмехается Козин, — в моем возрасте пора уже что-то и сформулировать. Для собственного употребления хотя бы.

Он снова молчит — тем молчанием, которое не тяготит, не ставит тебя, собеседника и слушателя, в неловкое положение: оно особое, это молчание — живое, связующее обе стороны так же, как и разговор. Потом, сбив с папиросы пепел, говорит точно взвешенными словами:

— Дружили с детства… О детстве и юности можно не распространяться: все обыкновенно. Как у всех — до войны. Школа, пионеротряд, комсомол. Самое дерзкое желание — шерстяные штаны заиметь. Самое большое лакомство — мороженое… Ничем он среди нас не выделялся. Такой, как все, был — хороший парень. Любил историю и математику. Великолепно плавал — лучше всех нас. Вот этим, пожалуй, выделялся. После десятилетки пошли работать. Он — пионервожатым в детдом. Я — преподавателем в семилетку. Заочно учились — на сессии вместе ездили. Наши первые девушки стали нашими женами. В отличии от нас — не очень почему-то дружными. Потом — война, первый этап закончен… Как видите — все буднично. Ни романтических скреплений кровью. Ни клятв верности на Воробьевых горах. Или на берегах Загоровки, на худой конец…

Долгая и снова необременительная пауза занята молчаливой работой: Леонид Иванович, должно быть, отжимает, спрессовывает свой второй рассказ — второй этап дружбы с Орловым; я — осваиваю первый, поворачивая его мысленно и так, и эдак, оснащая неназванными, но подразумевающимися подробностями. Это не так уж трудно: мы — примерно одного поколения, краткий набросок довоенной юности похож и в целом, и по деталям — вроде тех же вожделенных брюк.

Жду продолжения с превеликим любопытством: Леонид Иванович, судя по всему, человек прямой, — как он заговорит о том, чего я обещал себе не касаться и не коснусь, но без чего уже — при такой, им же определенной последовательности, уже не обойтись?

— Так вот… Из своего затянувшегося плена вернулся я в августе пятьдесят третьего. — Потянувшись за папиросами, Леонид Иванович искоса взглядывает, проверяя, известно ли мне что об этом, и по отсутствию вопросов убеждается, что — да, известно; легонько нахмуренные светло-серые его брови удовлетворительно разглаживаются. — Об этом, пожалуй, можно подробней: прямое отношение к Сергею имеет… Сначала живописный штрих — специально для вас. Своим появлением произвел я фурор на все Загорово. Сами представьте: клетчатый пиджак, клетчатые брюки, ботинки, как футбольные бутсы, — цвета яичного желтка. Пока с автовокзала через весь райцентр до дома шел — не только прохожие расступались да оглядывались. Не только изо всех окон глазели — собаки и те, по-моему, из подворотней высунулись! Эдакое чучело гороховое движется, пижон заграничный!.. И ведь не станешь объяснять, что все это пестро-клетчатое — не от шика, а от нужды: самая потреба, самая дешевка. Настоящее, дорогое, в Америке не кричит — незачем… Вечером, по сумеркам отправился к Сергею. От матери узнал, что он здесь. Все эти годы один он и навещал ее, подбадривая… Надо вам сказать, что по ряду причин поселился я у ней, хотя уже был осведомлен, что жена и дочь живы-здоровы… Так что прямо с автовокзала — к матери. Не верила, старая, что меня нет в живых, что без вести пропал — как официально в военкоматовских списках значился. Материнское сердце вещун. Не случайно это сказано…

По правой — видимой мне — щеке Козина прокатывается желвак; сидит Леонид Иванович, наклонившись вперед, то машинально поглаживая ладонями колени, то, не глядя, захватывая из пачки очередную папиросу, — курит он слишком часто.

— Оказалось, — не пришел еще с работы, он всегда допоздна задерживался. Ну, Маша — это жена его — ахнула, естественно. Чуть узнала. На фронт уходил — молодой парень. Пришел же такой, как и сейчас. Лысина, стальные зубы… Разволновалась. И еще, вижу, — насторожена, испугана. Вон ведь откуда человек заявился — чуть ли не с того света! Похуже даже, чем с того света. Если б с того света — спокойней бы, безопасней. И Ольга, дочка ее, зверьком поглядывает. По молодости — так еще откровенней. У меня — порыв, шагнуть бы к ней, обнять: сыну моему, Мише, столько же было бы, в один месяц родились. Что ж — семнадцать лет человеку…

Несколько минут назад Козин упоминал о жене и дочери, сейчас говорит о сыне, да еще в прошедшем времени — был; надо бы спросить, выяснить, и ни о чем не спрашиваю. Леонид Иванович, оправдываясь, пожимает плечами.

— Знал, понимал, конечно, — что не избежать всего этого… Настороженности, недоверия. Взглядов таких… на объятия и не рассчитывал: не за что. И все-таки, по-честному — болезненно… Сказал — пойду пройдусь, Сергея встречу. И не пошел никуда. На какой-то первой же лавочке сел, — дымом давлюсь… Странно, что, знаете, бывает! — Только что напряженно-суховатый голос Козина звучит вдруг удивленно, с каким-то сдержанным подъемом. — Иногда целый год не вспомнишь — уцепиться не за что. Ну, прошел и прошел… А тот вечер — будто вчера. Такой значительный… Теплынь, сумерки. Первые огни в окошках зажигают, травой пахнет, дымом… И вот, чувствую, — как хлынуло мне все это в душу! Э, думаю, да наплевать мне на все остальное — дома я, дома! Ни бензиновой вони, ни грохота, ни чужих лиц, ни чужой речи — все свое! Поверну за угол, там обвалившаяся часовенка, свиданья возле нее назначали — родина! К Загоровке выйду — на мосту с подружкой, обнявшись, стояли — родина! Вон идет девчушка, овец за собой манит: барь, барь, — родина! Матушка небось в окно посматривает, к шагам прислушивается, — и мать, и родина, все вместе!..