Роман одного открытия - [67]

На высоком берегу, под плеск волн и шелест виноградных лоз, отшумела и первая ее любовь. Тут же зародилась и дружба между нею и Эрнестиной — глубокая, прочная между этими совсем различными во всех отношениях молодыми существами.

Елена — смуглая, с большими темными глазами, с хорошо развитым прекрасным телом молодой девушки. Непокорные темные кудри падали на ее закругленный затылок и крутые плечи.

Эрнестина — нежная, хрупкая, со светлым, перламутровым цветом кожи продолговатого лица, с мягкими бархатными глазами, с постоянными веселыми искорками в них, с тонкими, всегда улыбающимися губами, с нежными, словно прозрачными, пальцами, которые как бы шутя играли по клавишам, но всегда извлекали магические звуки музыки.

Елена Баргазова тайком писала любовные стихи. Кажется, она постоянно была в кого-нибудь влюблена. Ее глаза были полны внутреннего огня, вся она стремилась к чему-то неведомому со всей силой необузданного темперамента. Ее томный взгляд «обещал», привлекал внимание, смущал. То, что загадочно говорили ее глаза, звучало в ее приглушенном смехе, разливалось по всему ее налитому, как зреющий плод, молодому телу.

Как чистый луч, как горный поток звенел певучий, мелодичный голос Эрнестины Грациани, живой, остроумной, мыслящей, приветливой, неистощимой оптимистки.

Овес Рудко не знал, кого любить больше, а Данко Девятый вал просто был влюблен в обеих.

Их всегда видели вместе, как две стороны любви: темную, глубокую, загадочную, покоряющую молчаливой силой, как «темная волшебница», и светлую, кристально-ясную, как песня жаворонка, как луч солнца, отраженный в горной реке — подвижную, ласковую, хрупкую Пробирку.

Прозвище Пробирка дал Эрнестине Данко Девятый вал. Оно сразу осталось за нею. Она принимала и отвергала прозвище в зависимости от настроения в данный момент.

Пробирка «отомстила»: к любимому ею имени Данко она прибавила прозвище Девятый вал по известной картине Айвазовского — большой цветной репродукции, которая висела в холостяцкой комнате Данко.

Но обе, и Баргазова, и Эрнестина, отмежевывали «конспиративную» дружбу от своих любовных томлений. Таинственный пламень в их сердцах, девичий трепет, мечты относились к другим.

Вернее, у Елены Баргазовой был свой скрытый сердечный мир, а весь мир Эрнестины был ей близок и любим. Так сердечно, радостно принимала она любую дружбу, товарищество. Может быть, Овес Рудко ей был самым близким.

Непоседливая горячность молодого сердечного человека «оседала», очищалась в присутствии Пробирки, словно ее нежная рука или улыбка имели целебную силу. Эрнестина считала, что этого ему достаточно… Темные глаза Баргазовой манили его своим внутренним огнем, но он видел в этой загадочной глубине неспокойную жажду, которая проходила через него в неуловимую даль. Когда она смотрела на него, ему казалось, что она мечтает о другом.

Данко Девятый вал не копался в душах обеих подруг, отдавал всю свою сердечную, товарищескую любовь «конспиративному» кружку, не ища для себя ничего «вещественного».

Одним словом — это были друзья: двое молодых людей и две девушки в хорошей дружбе, которую ведают только сердца, связанные ненавистью ко всему пошлому, гнилому, любовью ко всему чистому, светлому будущему, неспокойный луч которого проникал глубоко в их сердца.

Данко Девятый вал был горячим поклонником всего сильного, светлого, глубокого, которое пришло и приходило с востока, из России. Он обожал русскую живопись: Сурикова, Репина, Шишкина, Левитана, Серова, Айвазовского, русский театр, балет, русскую хоровую песню, литературу, мелодичный русский язык.

Это не было ограниченностью, а пристрастием… Он учился на Западе — во Франции, в Париже, в Гренобле, посещал Швейцарию, Австрию, Чехию. Восхищался богатствами Лувра, готикой, барокко в архитектуре. Его глубоко волновали энциклопедисты, принципы Великой французской революции. Он любил простого французского обывателя, парижанина, парижанку. Но лучше почувствовал себя в России — за трехлетнее пребывание там.

Более двухсот лет, насколько устанавливало родословие, кровные узы связывали его род с Россией.

Это духовное наследство глубоко укоренилось — это было нечто большее, чем мировоззрение, чем страсть, оно лежало в основной эмоциональной ткани его характера. Вторая природа… Но это ему не мешало ненавидеть восточную сатрапию, тиранию, рабство, равное смерти.

«У болгарина борются три души, — говорил он, не то в шутку, не то страстно: — у нас есть кое что от французского разума; темперамент, демократизм — от трагичных моральных глубин русских. А воля, суровое трудолюбие, нравственная устойчивость, упорство — чисто наши и мятежный дух, который нигде не оставляет нас в покое… Все это Ботев вобрал в себя. А в «Эпопее забытых»[4] показано великое, неповторимое в характере болгарина…»

Он проявлял всесторонние интересы: наука, медицина, искусство, музыка, художественная литература (Белинский, Толстой, Горький были для него литературными полубогами! Рядом признавал только двоих: Гете, Гюго. С английской литературой он еще не был знаком).

В сущности, он назывался совсем иначе — д-р Эмиль Бекриев, ассистент профессора Биловена, научный сотрудник в его институте, окончивший два факультета — по химии и фармацевтике. В оппозиции профессору Биловену он был самым старшим и главное… женатым.