Роль читателя. Исследования по семиотике текста - [84]

Можно было бы усмотреть в двусмысленной и зловещей атмосфере высокогорного санатория «Пиц Глория» («На секретной службе Ее Величества») некоторую аналогию с «Волшебной горой» Томаса Манна. Впрочем, многие санатории расположены в горах. Можно было бы также сравнить Ханичайл, возникающую перед Бондом из пены морской[323], с Анадиоменой[324], «девой-птицей»[325] Джойса. Впрочем, две голые ноги, омываемые морскими волнами, везде выглядят одинаково.

Однако иногда мы вправе говорить не просто об аналогиях психологической атмосферы, но об аналогиях структурных. Так, например, в рассказе «Немного утешения» («Quantum of Solace» из книги «Только для Ваших глаз») Бонд сидит на обитом диване у губернатора Багамских островов и слушает его рассказ. После длинных и путаных околичностей, в атмосфере почти физически ощутимого напряжения, губернатор начинает рассказывать длинную и как будто бессвязную историю о неверной жене и мстительном муже, историю, в которой нет ни крови, ни драматических эффектов, историю из частной жизни. Но, выслушав все это, Бонд ощущает странное смятение: его собственная деятельность, полная опасностей, вдруг кажется ему бесконечно менее романтической и напряженной, чем события этой банальной частной жизни. Так вот, структура этой новеллы, приемы описания персонажей, диспропорция между преамбулой и бессвязным основным повествованием, с одной стороны, а также между этой бессвязностью и производимым ею эффектом, с другой – все это странным образом напоминает обычное строение рассказов у Барбе д’Орвильи[326].

И еще можно вспомнить, что идея покрасить человеческое тело золотой краской возникает в одной из книг Дмитрия Мережковского (только в названном случае злодеяние это совершает не Голдфингер[327], а Леонардо да Винчи[328]).

Могут возразить, что Флеминг вряд ли был столь начитан. В таком случае придется предположить, что, и образованием, и психологическим настроем связанный с миром XIX века, он воспроизводил его нормы и вкус, сам того не осознавая; что он как бы вновь изобретал приемы, заимствуя их «из воздуха».

Однако кажется более вероятным, что с тем же практичным цинизмом, с каким он складывал свои сюжеты из архетипических оппозиций, Флеминг решил, что в сфере воображаемого можно вернуть современного читателя к большому роману-фельетону XIX в. Отталкиваясь от обычности и нормальности – не только Эркюля Пуаро[329], но даже Сэма Спэйда[330] и Майкла Шэйна[331], служителей цивилизованного и предвидимого насилия, – он возродил фантазию и приемы, сделавшие знаменитыми Рокамболя[332] и Рультабия[333], Фантомаса и Фу Манчжу[334]. Может быть, он пошел и еще дальше, к истокам неистового романтизма и его болезненным ответвлениям. Подборка характеров и ситуаций из романов Флеминга могла бы выглядеть как глава из книги Марио Праца[335] «Плоть, смерть и дьявол».

Злодеи у Флеминга с их красноватым блеском глаз и бледными губами напоминают барочный архетип Сатаны – так, как он представлен в поэзии Джамбаттисты Марино (далее линия преемственности идет через Мильтона к романтикам поколения les ténébreux[336]):

Negli occhi ove mestizia alberga e morte

Luce fiameggia torbida e vermiglia.

Gli sgardi obliqui e le pupille torte

Sembran comete, e lampade le ciglia.

E de le nari e da le labbra smorte

[Caligine, e fetor vomita, e figla,

Iracondi, superbi, edisperati,

Tuoni i gemiti son, folgori i fiati][337].

Разница, однако, в том, что Флеминг неосознанно раздвоил эти характеристики зловещего красавца (del bel tenebroso): очарование и жестокость, чувственность и безжалостность поделены между образами Злодея и Бонда.

И Злодею и Бонду приданы черты, свойственные Скедони Анны Радклиф[338], Амброзио[339] М. Г. Льюиса, а также Корсару и Гяуру Байрона. Любить и страдать – это судьба Бонда, так же как и судьба Рене у Шатобриана[340]: «В нем все было фатально, даже само счастье…»[341]. А Злодей, подобно Рене, «заброшен в этот мир, как великое бедствие, – и его зловещее влияние распространяется на тех, кто его окружает»[342].

Злодей, соединяющий в себе злое начало со способностью привлекать и увлекать за собой людей, – это Вампир. Так, Блофелд обладает почти всеми характеристиками Вампира Мериме («…Кто может противиться его очаровывающему взгляду?.. Улыбаются окровавленные губы, словно у спящего человека, мучимого нечистой страстью…»[343]). Философия Блофелда, особенно тот ее вариант, который он излагает в своем саду пыток («Живешь лишь дважды»), – это в чистом виде философия Божественного Маркиза[344], может быть, воспринятая через посредничество «Мельмота» Мэтьюрина[345]. А описание удовольствия, которое Рэд Грант получал от убийств («Из России с любовью»), – это небольшой трактат о садизме. Правда, и Рэд Грант, и Блофелд (по крайней мере, в последнем романе, где он творит зло не ради выгоды, а из чистой жестокости) представлены как случаи патологические. И это естественно: время вносит свои поправки. З. Фрейд и Р. Крафт-Эбинг[346] прожили свои жизни не зря.

Нет необходимости много говорить о мотиве смакования пыток в романах Флеминга. Стоит лишь вспомнить те страницы «Интимных дневников» («Journaux intimes») Шарля Бодлера, где он пишет об эротическом потенциале мучений. Нет, наверное, необходимости и вновь говорить о сходстве образов Голдфингера, Блофелда, мистера Бига, доктора Ноу – и образов различных сверхчеловеков в массовой литературе. Но не стоит забывать, что и у самого Бонда есть общие с ними черты. Здесь уместно сравнить описания нашего героя – его жесткую улыбку, суровое и красивое лицо, шрам на щеке, непокорную прядь волос, спадающую на лоб, вкус к роскоши – с описанием байронического персонажа, сотворенного Полем Февалем