Роксолана - [101]

Как волны морские в бурю, ринулись муджахиды[140] в пролом стены, оставляя за собой кровавый след.

Рев орудий и крики свежих полков падишаха, штурмовавших стены Вены, доносились до самого Циммеринга, где стоял золотой шатер Роксоланы.

Султанша Эль Хуррем возлежала на шелковом диване. Грудь ее, стесняя дыхание, распирало какое-то странное, мучительное наслаждение. Все ее существо противилось падению этого города, чьи колокола так отчаянно взывали к небу. Но эта война была ее делом. Она помнила, как отворила священные Ворота Фетвы и в ответ на вопрос султана услышала слова имамов, которые так ждала. Мудрецы заявили, что и она, женщина, обязана принимать участие в священной войне против неверных – в соответствии со словами Корана: «Вступайте в бой вне зависимости от того, легко ли вам или тяжело, сильны вы или слабы, молоды или стары, и не жалейте ни сил, ни средств на Божьем пути!»[141]

Не могла она забыть и того, как неистовствовала султанская столица и как пьяные от восторга дервиши выносили из меджидов золотую как солнце хоругвь Пророка, красные как кровь знамена Османов, белые – Омейядов, зеленые – Фатимидов и черные – Аббасидов.

Султан противился тому, чтобы она взяла с собой в поход сыновей – Селима и Баязида. Тогда она вновь обратилась к имамам. И снова шейх-уль-ислам, глава имамов, на вопрос, могут ли дети принимать участие в священной войне, отписал так: «Мы рассудили ответить: да. Бог всемогущий знает это лучше. А написал это я, нуждающийся в помощи Божьей сын своего отца, – и пусть Аллах простит нам обоим, если ответ этот неверен».

Так юный отпрыск Роксоланы принял участие в великом походе. Столицу он покидал на коне, рядом с отцом и в окружении султанской гвардии. А мать следовала за обоими в открытой карете, опьяненная мечтами, как роза, полная багрянца и благоухания.

Не могла оторвать глаз от маленького Селима. Ради него стремилась она постичь тайну войны и власти, а смерть двух людей, которых она убила, защищая будущее старшего сына, привязала ее к нему еще крепче.

Вечерело, и ее дитя уже спало в шатре.

С колокольни церкви Святого Стефана неслись звуки набата.

А натиск муджахидов под стенами Вены становился все яростнее и кровавее.

Внезапно в шатер хасеки Хуррем вошел Сулейман. Тюрбан его был низко надвинут на лоб, лицо выглядело сумрачным, а глаза сухо блестели. Она, хорошо зная мужа, молча поднялась, наполнила чашу шербетом, подала. И пока он пил, гладила его руку, успокаивая, как ребенка.

Утолив жажду, султан опустился на диван и обессиленно прикрыл глаза. В эту минуту он походил на лук, с которого сняли тетиву. Она тихо присела рядом и застыла, чтобы даже малейшим движением не нарушить его покой. Постепенно голова Великого Султана склонилась, и от нечеловеческой усталости он уснул сидя.

Она сидела рядом, и в ее голове вихрем проносились самые разные мысли. Но больше всего в эту минуту она боялась, чтобы он сам не возглавил штурм, не бросился во главе войск на укрепления Вены и не погиб.

Однако великий завоеватель спал недолго. Стремительно вскочил, ополоснул лицо холодной водой и направился к выходу из шатра.

Нельзя отпускать его одного! Она поспешно накинула свой шерстяной бурнус, схватила кашмирскую шаль и вышла следом.

За все это время султан не проронил ни слова, о чем-то напряженно размышляя.

Эль Хуррем велела подать коней себе и падишаху, вскочила в седло и поехала вместе с мужем. За ними неотступно следовали двое адъютантов.

Сулейман молча приближался к осажденному городу.

Когда же они поднялись на небольшой холм, их глазам открылось величественное зрелище. На высокие валы и стены Вены со всех сторон, куда ни взгляни, карабкались многотысячные полчища падишаха, озаряемые багровыми лучами закатного солнца. Во всех венских церквях били в набат – скорбно и уныло.

Ревели пушки, рвались пороховые мины. Черный дым затягивал валы и стены города. Когда ветер раздирал эту клубящуюся завесу, становились видны сверкающие доспехи немецкого рыцарства и плотная чернота мусульманских полков, которые, словно тьма, захлестывали со всех сторон стальные островки немцев.

По мощеным улицам Вены метались монахи с крестами в руках, восклицая во всеуслышание: «Бог и Матерь Божья помилуют народ, если он достоин Божьей милости!» Из домов выходили даже раненые и поднимались на стены, чтобы из последних сил метать во врагов чем попало. А жители города, и без того измученные осадой, несли последние крохи, чтобы подкрепить воинов перед очередным грозным наступлением турецких сил.

Кровавый бой кипел уже между валами и стенами Вены. Стиснутый кольцом осады и захлестываемый толпами турок, город выглядел, как утомленный пловец, которого покидают последние силы: на стенах уже появились длинные процессии немецких женщин в белых одеждах, ведущих с собою малолетних детей.

Их появление должно было сказать воинам: «Если не устоите, то детей ваших бросят на копья, а жен и дочерей ваших угонят в неволю…»

Оттуда доносилось пение – негромкое и протяжное. Священники в белых орнатах благословляли женщин и уходящих в бой рыцарей золотыми монстранциями[142]