Роковой портрет - [138]

— Чудесный вечер, — мягко сказал он, заглянув в корзины. — Хотя говорят, сегодня ночью будет гроза. Вы неплохо поработали. — Гольбейн заметил, что Мег внимательно посмотрела на отца совсем другим, не таким мрачным и беспокойным взглядом, как в Челси, когда еще никто не понимал, что мир начинает меняться. Мор улыбнулся ей. — Интересно, Мег, мастер Ганс уже показал тебе новый вариант своей картины? — спросил он, и Гольбейн вдруг понял, что он, пожалуй, не просто любовался закатом, а ждал их. — Мне кажется, тебе стоит посмотреть на нее раньше остальных.

И приобняв свою удивленную воспитанницу за пояс, он решительно повел ее в дом и дальше, в мастерскую. Гольбейн шел сзади, не понимая, как он мог даже не упомянуть о картине за целый день счастья. По непонятным причинам его охватила дрожь.

Мор не произнес ни слова, пока не закрыл дверь. В комнате было сумеречно, и после солнца у Гольбейна потемнело в глазах. Он, как горничная, засуетился в поисках свечи, желая показать Мег свою картину в наилучшем освещении.

— Конечно, уже темновато — тебе не удастся в полной мере оценить мастерство мастера Ганса, — но сейчас поймешь, почему я хотел, чтобы ты увидела картину прежде остальных.

Гольбейн зажег свечи на стенах и дал гостям по оловянному подсвечнику. В круге золотого света лицо изумленной Мег выглядело по-детски невинным. Она несколько минут смотрела на картину, не видя перемен, затем обратила на что-то внимание, подняла брови, поднесла свечу к самому заметному нововведению — образу Джона Клемента, затем к розам Тюдоров на берете шута, сделала шаг назад, вперед, влево, вправо, пытаясь в небольшой лужице света, который держала, как щит против сгущающегося мрака, увидеть как можно больше. Казалось, прошла вечность, прежде чем она повернулась к своему приемному отцу с немым вопросом на лице.

— Эразм рассказал ему. — Мег нерешительно глянула в сторону Гольбейна, как будто ей впервые пришло в голову, что он может быть опасен. — Хорошо, что он знает, Мег, — заверил Мор. Он говорил почти так же спокойно, как в прежние дни. — Мастер Ганс — наш друг. Ему можно доверять. Я просто не хотел, чтобы ты испугалась от неожиданности. — Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и все еще колебалась. — Без сомнения, опасно показывать картину кому-нибудь, кроме членов нашей семьи. Но ее, конечно же, никто больше не увидит. Это личная собственность; только для нас. Она останется здесь, в Уэлл-Холле.

Гольбейн разочарованно кивнул, но признал мудрость решения Мора. Мег тоже кивнула, хотя слова отца не до конца убедили ее.

— А что скажут остальные? — спросила она, и Гольбейн поразился тому, что даже родные не знали правды.

— Просто случайное сходство, — светски ответил Мор. Гольбейну стало ясно — он продумал все заранее. — Если кто-нибудь спросит, мы скажем, что лицо Джона оказалось довольно похожим на всем нам известный портрет Плантагенета, а мастер Ганс просто «одолжил» его. Почему бы и нет? Он сделал то же самое с Генрихом Паттинсоном.

Мор засмеялся. Мег успокоенно улыбнулась в ответ, и Гольбейн вздохнул с облегчением.

— И правда, чего волноваться? Может, никто и не спросит. Поразительно, как люди не замечают у себя под носом самых невероятных вещей. Я уже много лет не устаю удивляться. — В мерцающем мраке мужчины заговорщически кивнули, понимая, что она имеет в виду. Затем Мег впервые за все это время посмотрела на Гольбейна, как бы спохватившись, что не похвалила картину, потребовавшую от него таких усилий. — Вы смотрите нам прямо в душу, мастер Ганс, — сдержанно произнесла она; затем, уже теплее, накрыв его руку своей, добавила: — Вы удивительный человек.

Теперь Гольбейн был рад сумеркам, зная, что они не позволят разглядеть заливший его лицо яркий, лихорадочный, радостный румянец. Он не мог говорить и только благодарно опустил голову.

— Вероятно, все уже ужинают. — Он постарался скрыть волнение. — Может быть, спустимся?

Но Мег весело покачала головой — так ей понравилось, что он достоин доверия.

— О, подождите, — сказала она, умоляюще стиснув ему руку. — Можно я попытаюсь еще понять, что вы написали? — И она со свечой в руке вернулась к картине. Однако на сей раз, одобрив первую половину, она подошла не к «королям», а левее, туда, где было ее собственное изображение. Он смотрел на нее — неподвижный чепец на фоне пламени. — Ого. — И опять замолчала. Затем слегка встревоженно добавила: — Вы и здесь все изменили, мастер Ганс. На мое место поставили Елизавету. И какая я грустная…

Мор рассмеялся.

— Все сначала смотрят на себя. Этого никто не заметит, Мег. Пойдемте. Мастер Ганс прав. Здесь все ясно. Пора ужинать.

Еще держа свечу, она покорно вышла с ними из комнаты. Но даже в темноте Гольбейн заметил небольшую недоуменную складку, и прежде перерезавшую ее лоб, словно новая тревога потеснила старую.

Вопросительная, настороженная складка не исчезла и за простым семейным ужином. Гольбейн даже не смог как следует поесть. Он ковырял мясо и хлеб и очень внимательно смотрел.

— Мег! — воскликнула Елизавета из другого угла комнаты и улыбнулась. Она подлетела к своей более высокой сестре, элегантно обняла ее за талию и поцеловала. Не самая сердечная встреча, подумал Гольбейн, начиная понимать, что все рассчитано на публику. — Мы так давно не виделись, — защебетала Елизавета с натренированной любезностью жены политика. Ее гладкие нежные пальцы играли бусами. Жемчужины в оправе были сдвинуты от центра шеи. Такую моду ввела Анна Болейн. Говорили, будто она прикрывает темный жировик на своей королевской шее. Она словно хочет привлечь к драгоценностям внимание Мег, враждебно думал Гольбейн. Елизавета, в желтом парчовом корсаже, подчеркивавшем женственные линии, которые придало ей материнство, была одета продуманно и намного наряднее всех остальных в этой деревенской гостиной. — Как ты хороша, — продолжала она, смерив сестру оценивающим взглядом. — Такая же стройная. Как девочка.