Рокоссовский. Терновый венец славы - [42]

Шестаков вспыхнул, вскочил со стула:

— Вот теперь я убедился, что вы самый настоящий враг народа!

Грязнов и Чайковский уставились на старика: что он скажет в ответ на это внезапное обвинение.

— Знаете, любезный, — более спокойно продолжал рассуждать Воронов, — сам по себе напрашивается вопрос: кто же такие враги народа? Ученые, командиры производства, поднимающие экономику страны, так называемые кулаки, которые умели и хотели работать на своей родной земле. Может, военные, такие, как вы, отдающие свои знания, силу и энергию на повышение боевой мощи Красной Армии? — Старик тяжело поднялся, включил в камере свет и встал посередине комнаты. — Разве этим люди враги народа? А может, враги народа те, по чьей воле страдает народ? Кто по туполобому самодурству единолично правит страной и уничтожает генетический фонд нации?..

— Хватит! Сейчас же прекратите! Иначе я вызову охрану! — прикрикнул на старика Шестаков. — Где же выросло такое пакостное зелье?

— На воле, любезный, на воле, на сибирской земле.

— Вы губите свою душу! — зло произнес Шестаков.

— А вы предавайте своих друзей, — ответил старик. Он повернулся и поднял глаза к тюремному окошку. На его седой бородке дрожали капельки слез.

Чуть меньше чем через месяц в полный голос «заговорили» Грязнов и Шестаков. В их письменных показаниях фигурировало больше «заговорщиков» против Советской власти, чем в «признаниях» Чайковского. Среди них важное место занимал их бывший сослуживец Рокоссовский.

Всех, кто сидел в камере читинского острога, постигла одна и та же участь — они были расстреляны.

Глава тринадцатая

1

При въезде в Ленинград Рокоссовский смотрел в решетчатое окно «воронка» и не мог отвернуться — не было сил. Лучи солнца скользили по траве, мелькали одетые в зелень деревья, телеграфные столбы, машины, прохожие. Но через два часа уже было темно и холодно — он сидел в одиночной камере в известной своими порядками старинной тюрьме «Кресты» — символе самодержавной власти русских царей.

Сколько людей перебывало в этом централе? Одни были искателями лучшей жизни; другие совершали уголовные преступления; третьи — покушались на устои власти. И вот теперь невеселая доля привела сюда тех, кто, казалось бы, боролся за лучшую жизнь, равенство, братство.

Каменная ограда тюрьмы была высокой и суровой. Ни один звук не проникал через стены ее казематов. Серая, убогая жизнь человека, попавшего сюда на годы, делала его похожим на цветок, выросший без солнечного света.

Камера была маленькой. Одна железная кровать, табуретка, привинченная к полу, тумбочка и столик. Небольшое квадратное отверстие в стене, у самого потолка, было устроено так, что пропускало лишь бледный клочок света, который назойливо дразнил воображение Рокоссовского: на воле поют птицы, земля радуется солнцу, по синему небу плывут облака, цветет сирень, распускаются розы, но все это для других, а не для меня.

В течение недели его не вызывали на допрос, не обращали на него никакого внимания, будто напрочь забыли, зачем его сюда привезли. Прогулки внутри тюрьмы разрешали ему такие короткие, что он не успевал ощутить прелести свежего воздуха.

Рокоссовский старался не думать о предстоящих допросах, — он не сомневался, что они когда-нибудь начнутся, — а старался предаваться воспоминаниям. Сегодня вечером, после мутной похлебки с кусочком черствого хлеба, он улегся на кровать и, положив руки под голову, думал о земле, где прошло детство, — где он вырос и возмужал.

В тюремной тиши краски далекого прошлого были очень живыми и яркими, словно картины талантливого художника-пейзажиста, когда на них смотришь издалека. Он вспомнил учебу в варшавской школе. С первым и третьим классом занимался один учитель. Он до сих пор помнит его имя — Эрвин Мельник. Это был добрый и умный педагог, владеющий тремя языками — польским, немецким и русским. А как он играл на скрипке произведения Шопена и Огинского! Заслушивались его исполнением родители и вся школа.

В часы самостоятельной работы в первом классе учитель привлекал лучших учеников третьего класса для оказания помощи малышам. Он и теперь видел себя возле кудрявой белокурой девочки Зоей. Он все время помогал ей больше, чем другим ученикам. И в каникулы они часто гуляли вместе, ловили рыбу и купались в затонах летней Вислы.

Но летело время. Он оказался в городишке Груец, она осталась в Варшаве. Время от времени они обменивались детскими посланиями. И когда ему пошел восемнадцатый год, она приехала на лето в Груец к родственникам. Ему особенно запомнился тот день, когда они встретились впервые, уже будучи почти взрослыми. Вот они поднялись со скамейки в саду, идут в лунную ночь по безлюдной улице, внезапно останавливаются, говорят о чем-то несерьезном, но своем, личном, потом сидят под раскидистым кленом.

Ему нравились черты лица той девушки, прямой носик, копна светлых, как дневное облако, волос, худенькая, невысокая фигурка. Ему казалось тогда, что в ней было все, что является неотъемлемой привилегией жизнерадостной, гордой юной красавицы.

Однажды она пришла с книгой. «Посмотри, Констанцы, — сказала она. — Ты ведь знаешь больше меня. Стоит ли читать?» Он тогда глянул на книгу: «Р. Chmielewski, Adam Mickiewicz, 1902 rok, Warszawa