Рокоссовский. Терновый венец славы - [41]

11 июня 1937 года. Секретарь ЦК Сталин».

Вот в такое время, когда все следили за всеми и все подозревали всех, был арестован и Рокоссовский.

В первой половине июня 1937 года командующий войсками Забайкальского военного округа комкор Грязнов и член Военного Совета корпусной комиссар Шестаков давали показания в читинской тюрьме. Их поместили в камеру читинского острога, где уже сидел Косьян Чайковский.

Они многие годы служили вместе и были хорошо знакомы. Теперь того рослого, стройного и красивого комкора трудно было узнать: синяки под глазами, опухшее лицо с кровоподтеками, невразумительные, постоянно что-то ищущие глаза изменили его до неузнаваемости.

— Что с тобой, Косьян? — спросил Грязнов.

— Вот что со мной, Иван. — Чайковский дрожащими руками достал из подкладки одежды лезвие. — Если бы не вы… Я сегодня же перерезал бы себе вены.

— А ну, дай сюда, — сказал Шестаков и, измельчив лезвие на маленькие кусочки, бросил их в парашу. — Несмотря ни на что, надо уметь держаться.

— Косьян, я тебя помню волевым человеком, — проговорил Грязнов. — Ты был для нас образцом поведения.

— Был, — едва зашевелил распухшими губами Чайковский. — Держался сначала.

— А потом? — уточнил Грязнов.

— Признался, что меня завербовал Тухачевский… Любуйтесь, перед вами активный участник антисоветского заговора, — потупив глаза, произнес Чайковский. — Подлец я… Подлец.

— За что же ты так себя? — осведомился Шестаков.

— За все… Следователь называл фамилии, а я подтверждал, что эти люди входили в военно-троцкистскую организацию, шпионили… Рубинова, Веденева… Рокоссовского… На всех, на всех наклепал.

Чайковский вытер полотенцем вспотевшее лицо, лег на кровать, отвернулся к стене и замолчал.

Вскоре в камеру привели едва державшегося на ногах пожилого человека, с профессорской бородкой и взлохмаченными рыжими с проседью волосами. Он сел на койку и, закрыв лицо руками, просидел более часа, затем лег в постель. Целые сутки старика никто не беспокоил, и он потихоньку пришел в себя.

— Судя по вашему разговору, любезные, вы военные? — неожиданно спросил он.

— Да, военные, — ответил Грязнов.

— А вас за что?

— Контрреволюционные элементы, — горько усмехнулся Грязнов.

— Произошла какая-то неувязка, — добавил Шестаков. — А вы кто будете?

— Воронов Михаил Иванович, — ответил старик, поправляя подушку. — Я из Красноярска. В институте занимался законами о наследственности и изменчивости организмов. Теплилась еще недавно такая наука, генетикой называется. — Он хотел сказать еще что-то и не смог: его душил кашель. Наконец он с надрывом в голосе продолжил дальше. — А теперь — враг народа. Терплю побои, издевательства… Но ничего, осталось недолго, может, скоро, дай бог, все эти мучения кончатся.

— Скорее бы, — подал голос Чайковский, который уже несколько дней не вставал с постели. — У меня порок сердца. Просил следователя показать врачам, а он и ухом не повел. До чего мы дожили! Куда только смотрит товарищ Сталин?

— Косьян, ты Сталина не трогай, — сказал Шестаков. — Он здесь ни при чем. Сталин, Советская власть были и будут на стороне народа.

— Вас еще не пытали, любезный? — уточнил ученый.

— Нет, у меня со следователем полное взаимопонимание.

— У меня вначале тоже так было, — сказал Чайковский, присев на постели. — А потом: говори, отвечай, проклятый враг народа! А, подлец, не хочешь говорить? Следователь открывал дверь и кричал: «Оболдуй, развяжи ему язык!» И тот Оболдуй с гирями-кулаками, с тупой, как у настоящего дебила, мордой, развязывал мне язык не один раз. Теперь мне все безразлично, я что угодно подпишу — лишь бы скорее кончилась эта мука.

— Удивляюсь я — до чего же тесен мир у руководителей нашей страны, — сказал Воронов, присев за стол рядом с Шестаковым. — Как незатейливы у них мысли о самом прогрессивном обществе на земле — социализме.

— О чем Вы это говорите? — с возмущением спросил Шестаков. — Это уже не лезет ни в какие ворота.

— Вот видите, товарищ бывший корпусной комиссар, — старик уставился на Шестакова. — Вам до сих пор невдомек, что диктатура, на вершине которой восседает Сталин, рассматривает народ как лес для порубки.

Шестаков жестом руки пытался остановить старика, но тот, присев рядом с Чайковским, продолжал:

— Выслушайте меня, пожалуйста, и не перебивайте. Вполне возможно, что эти мысли я высказываю в первый и последний раз. Имейте мужество их выслушать.

— Я категорически не разделяю ваших взглядов! — воскликнул Шестаков.

— Пожалуйста, это ваше право. — Воронов покраснел, руки его дрожали, взлохмаченные волосы придавали ему вид непримиримого спорщика. — Разве вы не видите, любезные мои, что народ трепещет от страха, который парализует его волю и терзает душу? — Он покосился на молчавших сокамерников и продолжил. — Страна не может терпеть диктатуру одного человека, не презирая его и не питая к нему ненависти. Эта ненависть, на первый взгляд, смирных и послушных, как овцы, граждан бурлит и клокочет в их душах. Ведь только туда защитники вождя заглянуть не могут.

— Народ Сталина поддерживает! — бросил Шестаков. — Вы говорите неправду!

— Нет, любезный, я говорю правду, — глухо сказал старик, побледнев. — Всеобщий страх днем вынуждает людей поддерживать вождя, неистово аплодировать ему, а ночами эти же самые люди кусают себе локти от возмущения.