Рок-н-ролл мертв - [5]

Они пили чай, и Роман много смеялся и говорил, что вот и Настя подлечится только и тоже родит дочку; и он придумывал для нее разные имена — от Аграфены до Брунгильды… А потом в нем как будто что-то сломалось, словно завод кончился. Он поскучнел, говорить стал с неохотой. И вдруг заявил, что ему нужно побриться.

Настя слегка обиделась на его перемену и заметила, что никогда у него раньше не было такой идиотской привычки — бриться перед сном. А он в ответ наорал на нее, мол, не ее это дело, и с какой стати она за ним шпионит, и что она вечно лезет не в свои дела… И заперся в ванной. Его раздражение было настолько несоизмеримо с ее замечанием, что она сразу заподозрила неладное и решила посмотреть, чем он там, в ванной, занимается.

В стене между ванной и туалетом, под потолком, есть маленькое окошечко (непонятно, кстати, зачем). Благо, потолки в «хрущевках» невысокие, и Настя прекрасно все видела, встав ногами на унитаз.

Сначала Роман включил душ, словно боялся, что она что-нибудь услышит. Только шумного он там ничего не делал, а просто достал с парфюмерного шкафчика коробку (глядя сверху, Настя сразу заметила ее, а раньше — никогда не видела), вынул оттуда шприц и, зарядив в него две ампулы, кольнулся. Потом положил коробку на крышку стиральной машины и, прислонившись спиной и затылком к стене, сполз на корточки.

…Она перевела дыхание и спросила:

— А куда мы едем?

— Ко мне.

— Нет, давай обратно. Я домой хочу.

Я не стал спорить и изменил маршрут. Она попросила: «Дай сигарету». Я протянул пачку «Стюардессы», она прикурила от «затычки» и, пару раз затянувшись, стала рассказывать дальше:

— Минут десять, может больше, я тогда потеряла счет времени, он сидел неподвижно. Потом вдруг поднялся и встал ко мне спиной. Я думала, все кончилось, но он что-то там поколдовал (мне со спины не видно было, но я поняла, что он опять колется) и сел в ту же позу. Мне стало страшно и жалко его, и я даже перестала бояться, что он обозлится, если узнает, что я подглядываю, и я стала барабанить в окошко. Но он никак не реагировал, и я перестала.

…И вот, когда она перестала стучать, Роман резко поднялся и принялся творить что-то уже совсем жуткое. Это было похоже на утреннюю гимнастику. Он приседал, разводил и сводил руки, поднимал колени к поясу. Потом поднес кисти рук к глазам и по очереди согнул и разогнул пальцы. При этом Насте было видно, что челюсть у него отвисла и изо рта течет слюна. Это было противоестественно, гадко… Потом он наклонился к дверной задвижке и немного повозился с ней. Настя спрыгнула на пол и тут услышала за стенкой грохот. Она кинулась в ванную, распахнула дверь и увидела его. Он лежал рядом с опрокинутым шкафом.

Она затянулась в последний раз и выкинула бычок в мокрую мглу. Мы уже стояли перед ее домом.

— Я сразу поняла, что он мертв, но все-таки попыталась прощупать пульс; его, конечно, не было. На стиральной машине лежала коробочка с ампулами. Вскрытых — три. Это много?

— Черт его знает. Это, наверное, зависит от концентрации.

— Знаешь, а мне совсем не было страшно. Я вернулась в спальню и вызвала «скорую». Потом позвонила тебе. И тут только доходить стало. Ну, вот. Дальше ты знаешь.

Я поднялся с ней на седьмой этаж. Вообще-то нельзя сейчас бросать ее. Но мы — не совсем чужие люди, и мне очень не хотелось самому предлагать остаться. Все же я сделал бы это, но мне повезло; она опередила меня:

— Ну что ты, Крот, мнешься. Или не въезжаешь, что одна я в этой квартире с ума сойду?

И мне стало не то чтобы стыдно, но, вообще, как-то стремно слегка: тут, мать, такое… Ром умер. А я робею, как гимназистка.

Ну и, короче, она постелила мне, разобрав кресло, а себе — на кровати. Квартирка-то — однокомнатная. И только мы легли — зазвонил телефон. Ко мне он был ближе, и Настя сказала: «Возьми». Я трубку снял: «Алло?» А оттуда — женский возмущенный голос: «Что за идиотские шутки?! Вызываете „скорую помощь“, а когда она приезжает — никого нет дома. Как не стыдно? Людей отрываете…» Я ее перебил: «Как это, никого нет? Были тут все. Какие там шутки. Человек умер. Его ваша „скорая“ и увезла». «Ничего не понимаю, — говорит голос. — Тогда ладно. Извините. Разберемся». И трубку положили.

— Странно, — сказала Настя (она все расслышала). А я глаза закрыл и успел только заметить про себя, что совсем как-то отвлеченно о Роме думаю, словно он не лучший мой друг, и не о нем я в последнее время пишу во всех известных мне жанрах, а после — распихиваю написанное во все известные мне газеты и журналы… Только это и успел подумать. И заснул. И спал, как бревно, пока не проснулся, уже под утро, от Настиного плача.

И я перелез к ней. Стал успокаивать ее, как умею. Только не было между нами ничего. Просто быть не могло. Да, лежали мы голенькие, и она была очень красивая, хоть и несчастная, и я, в общем-то, ничего еще пока. И наши тела еще помнили друг друга. К тому же оба мы (я, во всяком случае, уж точно) не верили в то, что дух Рома витает над нами и следит, как и что. «У греховности и святости — равная цена…» (это я себя цитирую). То есть, бывают, по-моему, такие ситуации, когда все запреты снимаются. И, я думаю, меня бы не мучила совесть, если бы все это между нами и произошло. Мы-то — живые. Да только как-то нам это в голову не пришло. Ей богу. Нет, мелькнуло, но я сразу просек, что ей только хуже будет.