Рок-н-ролл мертв - [3]

Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не удивился моему вопросу. Ответил, будто так и надо:

— Ни копейки. Даром дает. Заботится.

— И давно это началось?

— Месяца четыре.

— Почему же я раньше ничего не замечал?

— Ну, наверное, это не сразу заметно становится.

И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я им — как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:

— Что случилось, Ром?

Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:

— Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.

— Не понимаю.

Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:

— Б.Г. слушать надо. «Рок-н-ролл мертв, а я — еще нет.» Он — еще нет. А я — уже да.

— Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?

— Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все — в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас — шелуха. Балаган.

— Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.

— А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб — и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.

— А ты — нужен. Посмотри — полный зал!

— Это от того, что я — оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой…

Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):

— Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.

— А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка — гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.

— Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, «закосить» не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета — ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по-моему, уже при тебе было.

— Да, — кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. «Дядя Сева» — так мы прозвали инструктора «по идеологии» горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас «на прием» в четверг каждой недели и по-престольному гыкая (это когда «г» звучит почти как «х»), глаголил: «Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?» И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он — выполняет свой долг. «Гражданский». И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас — то одного, то другого — гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать…

Я очнулся от воспоминаний первый:

— Но вдруг времена стали меняться: вылезла «Машина», потом — «Аквариум», а где-то в 87-м — уже кого только не было. И — все двери открыты. Рок — в фаворе. На экранах — «Асса». А я — выдохся. Я слишком привык быть в андеграунде. Вот тогда-то я и нашел тебя и притащил в команду. И наблюдал, как без меня вы сразу поперли вверх, словно балласт сбросили. А меня всего ломало: я хотел быть с вами, я хотел играть. Как мне было больно… Но «эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…» Я и был — та севшая батарейка.

Ром глядел на меня, не скрывая удивления:

— А ты не врешь?

— Зачем я тебе буду врать?

— А на вид-то ты всегда был — законченный мажор.

— А что мне оставалось делать: не можешь летать, умей хоть ползать. Чем я с успехом и занимаюсь.

— Но ведь у тебя в газете мазь круто пошла…

— Ты просто не в курсе. Я целый год маялся по редакциям. Ты понимаешь, мы ведь жили в своем замкнутом мирке. Что я знал? Немного — общагу, немного — казарму, а, в основном-то, — флэты, тусовки… Кому это все надо? И везде мне давали «от ворот поворот». Да и самого меня, кроме музыки, не интересовало ничего. Но я не ныл, как ты, я искал выход. И я нашел его. Я — с вами, я вновь нужен вам. Меня читают. Я не сдаюсь. Кроме того, у меня есть Ленка; она не бросила меня в самые трудные времена. А сейчас у меня есть еще дочь…

Ром уставился на меня:

— Елки! Что же ты молчал?!

— А зачем, по-твоему я уезжал? Она очень плохо переносила последний месяц. Вот я и увез ее к матери. Потом — роды. Потом — надо было хоть немного помочь…

— Как назвал?

— Ленка назвала Настасьей.

— «Ленка назвала», — передразнил он. — Ладно уж, не темни, я прекрасно знаю, что у вас с Настей было до твоей женитьбы. Мне-то на все это наплевать, а вот ей будет приятно, что ты так назвал дочку.