Рок-н-ролл мертв - [10]

— Что случилось? — спрашивает почти трезво.

— Ты зачем, — говорю, — тварь такая, Рома на иглу посадил?

А он даже и глазом не моргнул:

— Не садил я его, — отвечает, — он сам. Он только спросил, где можно взять подешевле, я и помог.

— Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром героин стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего это ты расщедрился?

Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:

— Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между прочим, люблю тебя, Крота…

Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей любовью и чтобы время было молча подумать, чего стоит звенеть, а чего не стоит. И он минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие издавал. А я в это время: «Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и зачем давал Рому?..» — и так — раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все и выложил:

— Есть, — говорит, — человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую Роман себе делает, — платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.

— Я не понял, за что этот твой «человек» платит-то?

— За инъекцию. За укол.

— Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?

— Какие-то медицинские опыты. И если он не врет, а он врать не станет, я его не первый год знаю, то на этом деле он может круто заработать. А тогда обещает и меня в пай взять. Но в чем там суть я, честное слово, не знаю. Почти.

Я уж не стал цепляться за это его «почти»; потому что надоело уже с гадом вокаться. Каждое слово — еле вытянешь, и каждое может оказаться враньем. Надо двигаться дальше.

— У тебя телефон тут есть? — спрашиваю.

— Наверху.

— Сейчас ты этому своему «человеку» и позвонишь. И скажешь, чтобы он срочно сюда приезжал. Ясно?

— Нет уж, Николай, — заявляет мне Тоша, — так не пойдет; он — мой деловой партнер, и ни разу он меня не подводил. И я, в свою очередь, подводить его не буду.

Тогда я коленкой поводил — выразительно так: прицел — в область паха, и сразу Тоша во всем со мной стал согласным:

— Ну, ладно ты, ладно. Пошли…

Поднялись мы по лесенке пологой, там — что-то вроде веранды, а перед входом в нее — столик с телефоном. Вот набирает Тоша номер и ждет. Я ему объяснил, ЧТО говорить надо. Тоша ждет, а я чувствую, что начинаю отключаться. Но тут, наконец, ответили ему.

— Алло, — говорит он, — Анатолий Алексеевич? Вы бы не смогли сейчас подъехать ко мне?.. Зачем?.. Это не телефонный разговор, но очень важно… Да, на дачу… Когда? Хорошо, жду.

Ко мне обернулся:

— Только часа через два он сможет.

— Ну и славно, — говорю я. — Я пока тут, на веранде посижу. Отдохну.

И я, пройдя внутрь, сел на диван. А потом решил, что прилечь — даже лучше будет. Я понимал, что нельзя… но ничего с собой поделать не мог. Усталость напрочь отключила волю. Веки были свинцовыми, и под них словно подсыпали перца.

…Мы с Ленкой сидим перед кроваткой маленькой Насти. Та смешно морщит носик, и мы смеемся, глядя на нее. Я чувствую, как теплая волна нежности окатывает меня с ног до головы. Ленка спрашивает, почему я решил назвать дочь именно так. Я слегка смущаюсь, но не показываю вида и говорю, что так звали мою любимую воспитательницу в детском саду. Ленка снова смеется…

Стук в дверь. За окном раздается неприятный звук — то ли вой собаки, то ли ветер засвистел. Мне становится страшно. Я подхожу к двери и спрашиваю, кто там. Низкий хрипловатый, неуловимо знакомый голос словно бы не доносится из-за двери, а рождается прямо в моей голове:

— Открой, Коля, это я — Роман. Я пришел сделать так, как ты хотел.

— Врешь. Ты — не Ром, он умер, — отвечаю я, не открывая.

— Да, я мертв, но я пришел выполнить твое желание.

— Какое желание?! Я ничего у тебя не просил.

— Но ведь ты хотел, чтобы твоя дочь была такой, как Настя.

— Но Настя тоже мертва!

— Вот ты и понял меня. Твоя дочь будет ТАКОЙ ЖЕ…

И вдруг я вижу, как дверь начинает отворяться. Я хочу удержать ее, пытаюсь протянуть руку. Но что-то мешает, удерживает меня. Я хочу закричать, но вместо крика из моего горла вырывается только слабый стон.

Но и этого звука мне хватает, чтобы проснуться. И в полутьме веранды я обнаруживаю, что ни рукой, ни ногой я двинуть не могу не только во сне: руки мне за спиной вяжет Тоша, а кто-то еще, стоя возле на коленях и склонившись над моими ногами, скручивает их. Как меня угораздило отключиться?! Я дернулся что есть силы, тот, что возле ног отшатнулся, а Тоша и вовсе отскочил метра на два. Но — что толку? Дело свое они уже сделали.

Хотелось полетать — приходится ползти,

Хотелось доползти. Застрял на полпути…

Тоша включил свет, и я уставился на его напарника. Мама моя родная, роди меня обратно! Кого я вижу. Так вот, что это за Анатолий Алексеевич: Севостьянов, тот самый дядя Сева, что нас — «Дребезгов» — на корню гнобил. Вот значит она — преемственность поколений. Крепнут узы ленинского комсомола и родной компартии. Последнюю, правда, разогнали, но узы-таки крепнут.

— В трудное положение вы нас поставили, — сказал дядя Сева проникновенно, подсаживаясь на стульчик напротив меня. — Мы ведь, понимаете, убивать вас не хотим. А, похоже, придется. Сложно нам.