Родной очаг - [47]

— Только он вроде бумажный, так вы с ним поосторожней, — предупредила Клара.

«Такое скажет! — подумала Ганка, ощупывая материю. — Где ж это видано, чтоб из бумаги костюмы шили!»

Костюм, решили, будет Толику — у него ведь ничего не было. Но ходить в нем Толик не ходил: мать заперла в сундук. Только и примерил его Толик — все. Мол, весна придет, пасха святая настанет, тогда и приоденешься, будешь не в худшей обновке, чем другие дети. Толику так горячо хотелось, чтобы весна пришла как можно скорее, что, кажется, и веру утратил в ее приход. Чуть ли не каждый день спрашивал у матери:

— Еще не пасха, нет?

— Как дам паска[11], будет тебе пасха, — бурчала мать.

Однако сбылась эта, едва ли не самая пылкая в короткой жизни Толика, мечта. Снега сошли водою, земля стала белая и сухая — завтра пасха. Дети подметали двор, выгребали сгнившую траву из-под молодой, принесли от пруда желтого песку и посыпали стежку к хате, а также под окнами. Потом собрали мусор в кучу, подожгли. И закачались возле их хаты седые космы дыма. Они плыли над огородом и тонули в сумерках. Вверху дрожали голубые жаринки звезд, они переливались красками, — все в тот вечер казалось чистым, неизъяснимо привлекательным.

Мать возилась у печи. Готовила на завтра куриное жаркое, варила студень, пекла пирожки с ливером, коржики, а потом поставила в печь куличи из белой муки, которую выменяла на пшеницу. Потом то и дело открывала заслонку и заглядывала в печь: как они всходят, как румянятся. От отблесков огня лицо ее делалось огнисто-красным. В эти минуты была она хотя и уставшая от хлопот, но торжественная и счастливая.

Прибегала со двора Саня, глаза ее разбегались по всему богатству, которое готовилось на завтра, и она спрашивала:

— Мама, можно взять пирожок?

— Нет, оскоромишься.

— А если возьму и съем коржик, то тоже оскоромлюсь?

— Оскоромишься, дочка.

— А если половинку?

— Завтра, завтра…

— А если вот такую крошечку возьму, то оскоромлюсь?

— Ну, отломи крошечку.

Саня отламывала немножко больше и бежала во двор, Скоро появлялись ее братья, тоже выпрашивали. А То-лик, взяв свое, не торопился уходить из хаты, а крутился возле сундука, поднимал крышку, заглядывал в него.

— Закрой сундук, не греми крышкой, не тревожь ты души моей.

— Мама, а примерить можно?

— Что?

— Да штаны…

Она, может, и рассердилась бы, но в такой вечер это было бы грехом. Потому ответила мягко:

— Разве я для себя достала? Завтра, бог даст, праздник, тогда и наденешь. И не только штаны, но и весь костюм.

Толик неохотно отступал от сундука. А потом долго не мог заснуть: все казалось, что завтрашний день так и не наступит, что не наденет он ни новый костюм свой, ни кулича не попробует…

Проснулись утром. Мать уже прибрала в хате, на окнах новые занавески, доливка смазана, скамьи вымыты. Сама она в новой байковой кофте, волосы гладко причесаны, скручены сзади узлом, и лицо блестит. Умылись, Иван натянул свои брезентовые штаны, Саня — новое платьице, Толик мигом вскочил в костюм — и на стол поглядывают, когда же мать скажет, чтоб садились. А Ганка посматривает в окно — не идут ли из Новой Гребли бабы, что в церковь ходили. Сама она никогда не ходила святить куличи, но этого весеннего обычая придерживалась не столько для себя, сколько для детей, чтобы они хотя бы раз в год полакомились… Наконец видит Бахурку, которая в толпе идет через поле, оборачивается Ганка к детям, крестится. Они тоже вразнобой, неумело крестятся — и быстренько садятся за стол. Но никто ни к чему не тянет руку, все смотрят на мать. А она кладет ложку и ставит миску не только тем, кто сидит сейчас за столом, но и одну миску и одну ложку — ему, отцу ее детей, убитому на фронте. Ганка сидит какую-то минуту молча, сосредоточена. Вздыхает, поднимает голову. Молчаливый завтрак начался.

Потом дети, положив в карманы крашенки, разошлись. Солнце не сияло, однако было тихо и спокойно, и молодая трава свежо зеленела на выгоне, вдоль дороги, во дворах. Дети ушли, а Ганка уснула. Приснились ей небо и летящие по небу журавли. Один журавль отстал от стаи. Ганка хотела его поймать. Кажется, уже за хвост ухватила, но в тот же миг и проснулась.

Густой дождь хлестал за окном. Веселый, зеленоватый, он бил в стекло, шлепал по стенам, и от ворот к огороду бежал мутный ручей. Ганка сидела на топчане, слушала весенний шум, и вдруг ей послышался плач. Будто кто-то всхлипывал под окнами, умолкал — и снова всхлипывал. Ганка нехотя вышла.

Прячась от дождя, жался к стене Толик. Мать он не заметил. Согнувшись и закрыв ладонями лицо, он то и дело всхлипывал, и его узенькие плечи вздрагивали.

— Ты чего ревешь? А где Саня? — крикнула ему. — Заходи в хату, нечего мокнуть под дождем.

Он притворился, что не слышит. Не отнял ладоней от лица, не ответил. Ганка забеспокоилась, но из сеней не вышла — стояла босая, не хотела ступать по мокрому.

— Толик, деточка, в хате поплачешь. Иди-ка сюда.

Он сверкнул на нее одним глазом и сразу же закрыл его.

— Н-не х-хочу, — ответил дрожащим голосом.

— Тебя кто побил или мальчишки крашенки отняли?

Толик полез в карман, достал крашенки: мол, не отняли и не набил никто.