Родной очаг - [45]

Как-то пахал Обичайка за коровником — место пустовало, хотели пустить его потом под бахчу. И наехал Петро на мину. Взрыв был такой силы, что каждый в селе услышал. Сначала понять не могли, что там такое грохнуло, но следом вспыхнула искрой догадка:

— Обичайка подорвался!

Много народа собралось — шли большие и малые. Ганка тоже прибежала. Что же случилось? Мотор урчал ровно, чадило синим бледноватым дымком. Цвели какие-то цветы, бело-желтые, но, окрашенные тем дымком, они казались голубовато-лиловыми. Сидел Обичайка за рулем, немного перегнувшись в поясе, и по его спокойному лицу ползли две большие мухи. Мухи были зеленые, длинноногие, встряхивали прозрачными крылышками, вот они подскочили к глазам, задвигали хоботками, задрыгали лапками, но Петро Обичайка не очнулся, чтобы прогнать их.

Какую-то минуту все были в оцепенении. Как же это так: трактор работает, мина его не задела, а Петра Обичайку убила?

Ганка первой взобралась на колеса, коснулась груди Петра. Была она еще теплой, и вдруг что-то хлюпнуло: кровь! Ганка отшатнулась. Тракторист начал оседать, женщина ухватила его за плечи и удивилась, что Петро такой тяжелый, будто железный.

Ганка огляделась — все смотрели на нее. Внезапно ее всколыхнул гнев, она закричала прямо в бледные и растерянные лица:

— Что стали? Воды принесите!

Кто-то метнулся в коровник за водой, и Ганка попросила уже потише:

— Помогите же…

Обичайку сняли с трактора, положили на траву. Сейчас он был моложе лицом, а телом длиннее, словно смерть вытянула его.

— Пятаки есть? — спросил кто-то возле Ганки.

Она оторопело посмотрела на него: какие пятаки, для чего?

Наконец нашли два пятака: один темный, наверно, в огне побывал, а другой чистый, с четким изображением герба. Смотрел теперь Петро Обичайка двумя пятикопеечными монетами… Ганка отвела от него взгляд, глянула перед собой и в тумане, который внезапно застлал ее взор, увидела парнишку, бегущего от коровника. Он бежал очень быстро, и вода из ведра выплескивалась крупными брызгами. Но вдруг бегущий споткнулся, упал, ведро перевернулось. Однако вскочил на ноги, растерянно посмотрел в ведро и тотчас что было духу помчался назад, к коровнику…

Про Петра Обичайку Ганка всегда помнила, жил в ее памяти. Часто вспоминала, как он носил припрятанные части, как борозду проложил на артельном дворе, как лежал на земле и смотрел вверх пятикопеечными монетами — темной и светлой. Думала, как можно так любить трактор, заботиться о нем, как о родном ребенке, и умереть на нем — спокойно, с достоинством, словно святое причастие принять.

Ей, живой, о живом думать, но с судьбой лукавить не будешь, не отмахнешься от нее, и она тебя не оставит. Хотела бы Ганка умереть тоже в работе, как он, Петро Обичайка.

А второе воспоминание — из тех, которые тоже всегда с нею, потому что не может она прогнать их, а они не тускнеют: как в их село немецкий скот пригнали. Не так уж и много, однако пригнали в колхоз, где-то там Дробаха выхлопотал, — ведь собственного скота в колхозе не было. Собственное поголовье за войну или вырезали — нужно ведь было как-то жить, или немцы в Германию забрали. Ганкину корову тоже забрали — рябенькую Зозулю, которой она натешиться не могла, особенно потому, что вырастили ее со своим Волохом из телочки. Кажется, если бы дойной на базаре купила, не так бы жалела… А для детей Зозуля стала второй матерью. Они ее пасли, траву приносили с поля, лепеху́ от пруда, они ее обнимали, целовали… Забрали Зозулю, когда Ганки дома не было. Вернулась и первым делом — в хлев, а там пустое стойло: вот будто была в том стойле Зозулина душа, а вот и нет, и поверить в это трудно, да и не хочется. Ганке соседи сразу сказали, где корова, она бегала просить, чтоб вернули, — ведь дети маленькие, а над ней лишь смеялись и говорили весело: мол, вернули бы, да поздно, весь скот отправили на железнодорожную станцию. Бегала Ганка и на станцию, но не увидела там своей Зозули, куда-то дальше погнали скот.

Ганка в селе каждую корову знала. Для нее не только люди збаражские были близкими, домашними, но близким было и все то, что они делали, говорили, как жили, как женились, как детей родили и умирали; так точно по-домашнему она знала характер каждой коровы, знала, сколько молока дает, какой изъян имеет, хорошим теленком отелится или нет.

А тут — пригнали немецкий скот. Шли через село крупные, красноватые коровы, шли медленно и степенно, важно неся большое белое вымя. И как совсем недавно смотрели збаражане на немецких солдат, проходивших через их село (смотрели как на чужую силу, враждебную, которую не понимаешь и никогда не поймешь, смотрели как на зловещую мглу, готовую в любую минуту поглотить твою жизнь), так сейчас они смотрели и на их скот, что должен был повторить путь своих хозяев. Коровы шли откормленные, сытые, казалось, такие и уход любят, и молока дают много, однако почему-то они не вызывали у збаражан восхищения, а какую-то странную острую неприязнь. Будто то, что немецкий скот появился в Збараже после того, как были изгнаны фашисты, появился чинный, медлительный и самодовольный, будто все это оскорбляло, принижало их человеческое достоинство. Рядом с этими пришлыми збаражские беспородные коровы казались серыми заморышами. И сами збаражане рядом с сытыми немецкими коровами выглядели отощавшими и серыми. А потому не могли удержаться от насмешек: