Родной очаг - [44]

Домой вернулся Иван через неделю. Осунувшийся, диковатый, избегал смотреть матери в глаза, а с братом и сестрой почти не разговаривал — буркнет что-то и отвернется. Однако в селе никто ничем не укорял его, наверно, Гордей никому не рассказал о случившемся, — и парнишка понемногу ожил, стал приветливее. И все-таки, идя по улице, голову втягивал в плечи, словно остерегался чего-то, а от своих бывших товарищей стал отбиваться, все крутился возле взрослых. И школу почти забросил — в колхозе пропадал. Пока не сказал однажды матери:

— Дают мне быков, буду работать…

Не спорила с ним. Может, он, выросши, и будет ругать ее за то, что не отговорила, не заставила дальше учиться. Но самой Ганке было тяжело. Пусть идет к быкам, пусть помогает. Ведь не один он такой в Збараже. Многие ребята бросили школу, за быками ходят. А Толик и Саня будут учиться, отблагодарят когда-нибудь. Иван же… простит ее.

Есть у Ганки воспоминания, от которых она, наверное, никогда освободиться не сможет.

Первое с их сельским трактористом Петром Обичайкой связано. Обичайка с малолетства возле скотины рос и видеть ничего, кроме скота, не хотел. Да вдруг запала ему в голову мысль про трактор. Только лишь о нем и мог он говорить. Вы, к примеру, заведете с ним разговор про Химкиных кур, а он, выслушав, подумает немного и скажет что-то про трактор. Вы с ним про погоду, а он снова про свое. Так въелся всем, что стали называть его трактористом.

Завидя в поле трактор, Обичайка тотчас бросал скотину, которую пас, и день-деньской мог проходить следом за ним. Очень его интересовало, как трактор ремонтируют. Он тогда и сам совал свою голову куда не следует, и под машину подлезал, и кряхтел вместе с ремонтниками, если у тех что-то не выходило. Самой большой для него радостью было проехаться на тракторе. Он и водить его сам научился, и разбирался в его устройстве не хуже тех, которые на курсах учились. Поговаривали, даже ходил как-то к председателю колхоза, чтобы посадили его на трактор, он бы тоже пахал. Да не дали Обичайке трактор — где ж его взять, если в колхозе лишь один, да и на том уже человек работает?

Как загремела война, как к селу стала подвигаться, Обичайка вместе с несколькими збаражчанами погнал скотину от немцев на восток. Однако на второй или третий день вернулся. Пришел Обичайка на колхозный двор, стоит там трактор, только заводи и начинай пахать.

«Тебя, видать, бросили, — с горечью произнес Петро и рукавом вытер сухие глаза. — Скотину угнали, а тебя бросили…»

И задумал Обичайка разобрать машину. Снять с нее все, что только можно, и спрятать на торфянике, называемом Рудой, как раз за селом, близко от артельного хозяйства. Сначала ему было боязно и коснуться машины — жалко разорять ее, да… Целую ночь разбирал трактор и, смазывая детали солидолом, носил на Руду и укладывал в широкий карьер, из которого сам не так давно брал торф. Так до рассвета он ходил и ходил, носил и носил, что мог на себе дотащить.

А наутро страшный вид трактора поразил колхозников: стоял он посреди двора ободранный и разобранный. Ведь что же это такое — не успели немцы до Збаража дойти, а в их колхозе уже все растаскивать начали. Уж если свои такие, так чего ж от врагов ждать?

Обичайка кое-как перебился в войну — был он в летах, неприметный и болезненный, потому его никто и не трогал. За что ж было немцам его трогать, когда человек ни в активистах не был, ни с врагами нового порядка не знался… А лишь только погнали немцев, только загудело за ними, дождался Петро Обичайка, как потеплело, и полез за трактором. Доставал детали, выгребал из торфяной крошки и в конце концов все нашел. Знал, что там лежать должно. И как далекой летней ночью сам носил все на торфяник, так сейчас сам перенес все назад, только уже не ночью, а днем. Люди поначалу, глядя на него, ничего не понимали. И в самом деле, что это такое человек достает, что носит?..

Обичайка собрал трактор. Нашли для него и горючее. Трактор, стреляя и чадя, загрохотал на месте. Обичайка, казалось, забыл, как водить машину, забыл на минуту. Но вот, скрежеща, трактор двинулся…

И почти весь народ, собравшийся вокруг, тоже шагнул вперед — вслед за ним…

— Плуг! Плуг прицепи!

Обичайка за грохотом не услышал крика, тогда люди забежали наперед, стали размахивать руками, чтобы остановился… Когда прицепили плуг, Петро тут же, на артельном подворье, проложил борозду — первую, которую вытащили на себе не кони, не волы, не коровы, а машина. На черную, поднятую землю все смотрели с каким-то недоверием, кто-то даже взял свежий ком, понюхал.

— В поле давай! В поле!

В поле выехать не удалось — трактор закашлял и остановился. Обичайка медленно слез на землю. Лицо его светилось такой радостью, что даже односельчанам трудно было узнать в этом уже немолодом человеке Петра Обичайку, — прежде ходил он ссутулившись, глядя только под йоги, казался каким-то затурканным.

С того дня он и пахал — неделю или две. Правда, трактор больше простаивал, потому что ломалось то одно, то другое. Ходил Обичайка замурзанный, в мазуте, и руки, и лицо у него были черные.

Ездил в Турбов — доставать разные запчасти, а попробуй достать — когда их нет. Вот и додумался кое-что делать сам, ведь много в селе и за селом, в окрестных полях, погорело немецкой техники, он там что-то снимал, клепал, бил — и, глядишь, трактор опять двигался, хотя, казалось, застыл навеки.