Родной очаг - [46]

— На таких не попашешь, сразу копыта откинет!

— Чем же их кормили? Пареной соломы они есть не станут и сечки абы какой не захотят!

— Эге, это такие, что подавай им булку с маком, не иначе.

— А дули с маком они не хотят?!

— Не хотят…

— Ходить за такой коровой — словно за барыней! И вовремя почистить, и воды — вовремя…

— Так что, мы будем им прислуживать? Будем ухаживать, как за своими!

— А если молока не станут давать?..

— Прожили без немецкого молока — и дальше проживем. Как это так — служить немецкой корове?

Ганка с ненавистью смотрела на этих тяжелых породистых коров. Будто они провинились перед нею и ее детьми, будто и они были виноваты в тех бедах, которые свалились на Збараж, на весь народ… А сейчас идут вон как гордо и равнодушно.

Красный скот никуда не сворачивал. Но одна корова остановилась и повела рогами перед самым лицом Сани, стоявшей возле матери. Ох как вспыхнула Ганка! Схватила хворостину и начала стегать корову. Та, пробираясь сквозь стадо, стала тяжело и неумело убегать вперед. И стадо заволновалось.

— Так тебе, так! — злобно приговаривала Ганка, не отставая. — Чтоб знала, как рогами размахивать. Видали, рогами размахивает… Ты пришла сюда рогами ребенка колоть, ты затем пришла?!..

Люди молча смотрели, как она хлещет красную корову. Никто не сказал ни слова, пока Ганка сама не отстала. Злая подошла к Сане и принялась гладить ее по голове, будто и вправду ребенку грозила опасность.

— Вишь ты, рогами размахивает! — шептала Ганка.

А Саня, ничего не понимая, испуганно смотрела на мать.

Наконец подошел кто-то из знакомых и сказал Ганке, что нехорошо бить беззащитную скотину: скотина ни в чем не виновата. Ганка посмотрела на умника недобрыми глазами и не ответила. Она думала сейчас о своей Зозуле, искала ее среди немецких коров. Ну, что ж, значит, в другой колхоз она попала, ведь не могло так случиться, что оставили ее на чужбине, не отправили домой.

А немецкие коровы не такими уж хорошими оказались, не всякий корм принимали. Наших чем ни покорми, как там за ними ни ухаживай, они реветь не станут, они всегда молоком отблагодарят. На какую угодно траву пусти, какого угодно корма задай — едят. А немецким не всякая погода нравилась. И збаражане радовались: их коровы и в самом деле лучше немецких, и болячек у них меньше.

Прошло какое-то время, выросло стадо, а в нем — все свои, разномастные, к збаражанской земле привычные коровы. И лишь несколько ходило среди них тяжеловатых, тучных — немецких. Остальные или передохли, или их прирезали: ведь все равно подохли бы.

Ишь ты, думала Ганка, даже скотине чужой на нашей земле не живется, а то немцы-захватчики хотели завладеть всем. Где уж им: или сами передохли бы, или бы наши выбили их со временем.

…Как-то возвращалась Ганка из района, была на базаре. На подводе никто не подвез, а попутной машины не случилось, так и шла пешком. Пешком так пешком, не велика беда, даже выигрыш: за собственные ноги платить не приходится. Вот если б еще обувь не снашивалась, так и совсем хорошо было бы. Шла Ганка опустив голову, глядь — лежит что-то во рву у дороги. Уже прошла, но что-то кольнуло: подойди, посмотри.

Подошла, посмотрела. Как раз зима была, снежок целый день шел, так чуть серело. Ганка боязливо пошевелила — вроде материя. Попробовала развернуть, а оно ж твердое да замерзшее, не поддается. Трещит, чуть не ломается, видно, давно лежит. Развернула — штаны! Брезентовые штаны, широкие, и нигде ни одной дырки. Не иначе как потерял кто, разве такое добро теперь выбросят? Никто уже их не найдет тут, посреди поля, а не поднять — пропадут. Свернула их, скрипящие, жесткие, положила в корзину. И, снова двинувшись в путь, благодарила судьбу, что шла не с задранной вверх головой, а с опущенной.

Вечером собрала детей, вытащила штаны из корзины.

— Иван? Ты знаешь, как надо уважать мать?

— Такое скажете, — пробормотал Иван.

— Вот и не знаешь. Плохо тебе будет жить на свете, твои дети тебя не будут уважать.

Старший сын засмеялся:

— У меня будут дети?

— Вот когда-нибудь вспомнишь мои слова, да меня уже не будет.

— А куда ж вы денетесь?

Ганка будто не услышала. Развернула штаны:

— Это тебе, Иван. За то, что не ценишь меня.

Иван обеими руками вцепился в брезентовки — и в тот же миг краска стыда залила его лицо. Толик и Саня к себе тянут, тоже не терпится посмотреть.

— Я вас уважаю, — с трудом произнес Иван. — Где это вы взяли?

— Купила. Носи на здоровье.

Никогда еще у Ивана не было покупных штанов. Те, что носил, Ганка сама ему шила: возьмет кусок полотна, выкрасит в бузине, кое-как скроит, с горем пополам сошьет — и готово… Потому на первые свои покупные штаны Иван смотрел с удивлением и гордостью.

— А почему они такие длинные?

— На вырост тебе искала, не на один день.

— И широкие…

— Зимой можешь что-нибудь поддевать под них, теплее будет…

Все-таки снизу пришлось отрезать. А сверху отрезать было жаль, так Иван, надевая штаны, подтягивал их чуть ли не под горло, а потом уже подпоясывался. Он тонул в них, каждая штанина была похожа на юбку, однако это не мешало ему гордиться материным подарком и любоваться на самого себя.

Ну, а Толик… Толик тоже не ходил голый. Как-то Клара Стефанишина отдала Ганке рыженький, еще почти новый костюм. Этот костюм был немецкий, кто знает, где его Клара достала. А если не нужен молодице, так почему и не взять?