Родники - [18]

Необыкновенное чувство не оставляет меня: в комнате сейчас что-то искрилось, сверкало, и вот всё затихло, и от этого больно сжимается сердце. Я слышу серебряный голос Лёли, когда она поёт за скрипкой отца, вижу её улыбку, когда она читает нам стихи…

— Мама, — спрашиваю я, — мы будем ходить к Лёле в гости и она к нам?

— Едва ли, — говорит мама и смотрит на тётю Клавдичку. — «Он» не очень-то захочет отпускать к нам Лёлю.

И тётя Клавдичка добавляет:

— Я говорила брату, что это большая ошибка — отпустить её в такую семью. Она может развить свои чудесные способности, но ведь не только в том дело, чтобы быть талантливым музыкантом, артистом. Важно направить её характер, мировоззрение. А если «он» воспитает не того человека? Ведь это же страшная вещь: они чужие нам по духу люди!

Мы долго не виделись с Лелей; её в самом деле не пускали к нам. Но с нею в тот вечер в наш дом вошло обаяние талантливого, богато одарённого человека, и в играх с Дуняшей и Митюшкой часто кого-нибудь из нас называли Лёлей: воображая себя Лёлей, почему-то легче было читать стихи и петь песни, чем от самой себя.

Подарок

Всю зиму Клавдичка прожила с нами, и я очень полюбила её. В моей памяти она чем-то неуловимым соединяется с Кондратьевым; может быть, независимой прямотой своих суждений, а может быть, отношением к поступкам людей. Впрочем, то, о чём я говорю, был одни поступок одного человека, и человеком этим была я.

Клавдичка деятельно участвовала в жизни нашей семьи. Мама всегда собиралась дошить отцу рубашки или довязать мне рукавички, а уж когда-то потом вышить себе красивую занавеску: об этом она давно мечтала. Клавдичка, увидев кисею для занавески, сразу же подставила стул к окну, встала на него и, попросив сантиметр, смерила окно. Потом на столе появился рисунок, карандаш, ножницы, нитки, началось обсуждение. Подошёл отец, посмотрел, взял карандаш и так поправил рисунок, что он всем очень понравился. И вот уже Клавдичка дошивает отцовскую рубашку, а мама с удовольствием рассматривает начатый ею на кисее прекрасный выпуклый рисунок.

Однажды Клавдичка спросила у меня:

— Ну вот, мама к Новому году вышьет занавеску. А ты что ей подаришь?

— Попрошу у папы денег и куплю что-нибудь.

— Это не подарок, — сказала Клавдичка.

— Почему?

— В подарок надо вложить свой труд, тогда это будет приятно тому, кому ты даришь.

Труд? Значит, мне будет очень трудно сделать самой этот подарок…

— Это будет очень долго и трудно, — ответила я.

— Но зато интересно.

— А что я могу сделать?

— Всё, что хочешь.

Это меняло дело. Я сразу захотела вышить маме полотенце самым красивым узором на свете. Клавдичка не проявила никакого удивления.

— Выберем рисунок, а материал пойдём и купим вместе. Но прежде всего купим тебе напёрсток.

В первый раз я покупала сама в магазине полотно на полотенце, нитки. Купили и напёрсток с красненьким камушком.

Рисунок выбрала тоже я сама: два мальчика плывут на лодке, один сидит за рулем, другой управляет парусом. Рисунок перевели через синюю, блестящую с одной стороны бумагу на полотно, выбрав для этого время, когда мамы не было дома. И начались первые уроки шитья, которые давала мне Клавдичка.

Уроки происходили всегда без мамы, и скоро я весело сообщала Клавдичке:

— Мама уходит!

Это значило, что мы будем вышивать.

— Вот как хорошо получается! — радуюсь я вышитой мною линии борта и кормы.

Клавдичка подходит ко мне, наклоняет кудрявую голову, приподнимает и подносит ближе к глазам мою работу.

— Это придётся распороть, — говорит она весёлым тоном, как будто бог весть как интересно распарывать такую прелестную вышивку. — Нет, нет, это же какая-то верёвка лежит, а надо, чтобы была линия, передающая форму лодки. А это что? Топор?

— Да нет же, Клавдичка, — говорю я, называя её так, как зовут мама и отец. — Это руль.

— Зачем же его так зашивать? Пори, друг мой!

И я порю. И снова вышиваю. От всех этих действий полотенце принимает совершенно измятый и грязный вид.

— Вот, — говорю я с сожалением, — мама большую занавеску вышивает, и она вся, как новая. А это? Все смеяться будут.

— Не будут. Мы выстираем и выгладим твоё полотенце, ты его и не узнаешь.

— А всё-таки хорошо, когда человек всё умеет делать, ни в чём не ошибается, всех слушается и не грубит старшим…

Клавдичка кладёт на стол ножницы, которыми она вырезала из бумаги необыкновенную сквозную салфеточку, и смотрит на меня.

— А ты знаешь таких людей?

Я киваю утвердительно головой.

— Кто же это?

— Мама.

— А-а! — тянет разочарованно, как мне кажется. Клавдичка и после небольшой паузы осторожно: — Но это теперь она такая, а ведь когда она была маленькой, как ты…

Я поднимаю глаза и вижу покрытое оспинками худощавое лицо, ясные, живые глаза и в них весёлую смешливую искорку.

— Когда мама была маленькой, — говорю я убеждённо, — она была всегда послушная, не упрямая…

— Не всегда, — вздыхает Клавдичка. — Это-то, впрочем, не очень и нужно — всегда слушаться! А насчёт упрямства — ой-ой-ой, как ещё она упрямилась…

Я поражена до глубины души, но что-то в выражении лица Клавдички говорит, что это, наверно, так и было.

— А почему она упрямилась?

— Ну, потому же, почему и ты. Виновата, а сознаться не хочет, вот и упрямится.