Родники - [11]
И, засмеявшись, она положила ладонь мне на губы и прибавила:
— Надо говорить тихо.
Все было так необыкновенно. Вот я услышала, как полетели птицы, но теперь их было много, они летели «ста-да-ми, ста-да-ми», и этот полёт был виден даже во взмахах смычков. А когда папина скрипка выговаривала «подьячий, подьячий», мне показалось, что я увидела какую-то смешную, хитрую птицу: она идёт и кланяется серой головой.
Потом близко к краю возвышения подошла женщина в белом и запела. На ней блестели красные и зелёные огоньки.
И неожиданно всё кончилось!
Все сидевшие в рядах захлопали, а дирижёр обернулся к нам и, взяв за руку женщину в белом, поклонился, указывая на сидящих за ним музыкантов. Музыканты встали разом, отодвинули стулья и, косо держа вверх смычки и опустив скрипки, стали выходить в боковую дверь. Прошёл между стульями и отец, опять взглянув на нас. И всё перед нами опустело: остались только ряды нестройно отодвинутых чёрных стульев и пюпитров.
Кто-то спросил меня:
— Ты что слушала?
Я сказала:
— «Весну», и «Слеталися птицы», и «Подьячего».
Когда мы приехали на конке домой, отец, как всегда, бережно поставил футляр со скрипкой на столик. Был, верно, большой мороз, потому что футляр в тёплой комнате отпотел и стал влажным. Немного погодя, когда я разделась и забралась в кровать, отец спросил:
— Тебе понравилось?
— Понравилось. Когда мы ещё пойдём?
— Это, девочка, не легко, но когда-нибудь пойдём. А вот, когда ты была совсем маленькая, я тебе играл так.
Он достал скрипку, провёл смычком по струнам и, выговаривая голосом слова, начал «Колыбельную» Чайковского:
Песня так и звучала у меня в ушах, я начала её петь, но какой-то тонкий голосишко зазвенел, и я сразу же замолчала.
— Что же ты?
— Не буду! — сказала я упрямо.
— Ну, ещё попробуй!
Он сыграл всю «Колыбельную», и в конце, где «ветра спрашивает мать», я попробовала, но вышла совсем не та песня…
— Да, — сказал отец, обращаясь к матери, — не выходит… Жалко…
Он подошёл к окну и долго стоял, держа правой рукой скрипку и смычок, стоял боком ко мне, и я видела его склонённое лицо. Он напряжённо смотрел перед собой. Потом отец медленно поднял скрипку к плечу и с тем красивым, свободным изгибом руки, каким он так легко и вместе с тем так твёрдо держал смычок, тихо провёл по струнам…
То, что он играл, было мне знакомо: это мороз держал землю, сковывал её, как заковал и наше окошко, за которым не видно было ни двора, ни фабрики; ветер, ни у кого не спрашиваясь, несётся и звенит железом по крыше…
И вот из этого ряда мрачных, тягостных звуков пробиваются шаги весны. Вот она спускается, слетаются птицы, и зелёный шум гудит вокруг неё… Внезапно в этом чередовании изображённых звуками картин родился новый, незнакомый мне напев. Это было не то, что я слышала каждый день, когда отец готовился идти играть «Снегурочку», и не то, что сегодня исполнял большой оркестр.
Но то, что играл отец, я все-таки узнавала. Я слышала это на тёмном дворе, у входа в подвал к Даниле-дворнику, когда за чёрным выступом фабричной стены проступало покрытое яркими звёздами небо. В этом слабо мерцающем свете виднелась голова Кондратьева; он сидел на лавочке и негромко пел про убранных коней и ту, другую песню, которая вдруг зазвучала в комнате. Я догадалась, что отец тоже сам рассказывал, только не словами, а, как и Чайковский, музыкой, и вот почему я видела перед собой Кондратьева с его блестящими, спрашивающими глазами…
— Папа! — закричала я.
— Я знаю, это Кондратьев пел!..
Отец на секунду перестал играть, взглянул, наклонил голову и стал играть дальше. Потом опустил смычок, положил скрипку в футляр и подошёл ко мне.
— Узнала песню Кондратьева? — сказал он.
— Значит, кое-что всё-таки слышишь…
— Это Кондратьев придумал?
— Это? Нет, это называется трудным словом — «импровизация». Ну, спи, глазастый, спи.
Не могу рассказать, когда это было, но, мне помнится, с этих шести — семи лет во мне появился как бы новый, внутренний слух. Внутри у меня постоянно текла какая-то мелодия, очень похожая и составленная из тех, которые играл на скрипке отец, хотя я и не могла её выразить голосом. Эта звучная, сильная и необыкновенно радостная мелодия не жила во мне спокойно, она требовала выражения, и я иногда пробовала её петь. Но выходило совсем простое, а не то, что так хотелось выпустить на волю.
Это стало источником не только большой моей любви к музыке, которая вливалась и умещалась во мне, обогащая и усиливая ту, внутреннюю мелодию, но и источником мучений: я не умела пробить какую-то кору и выпустить родник на волю.
Отец не мог меня учить играть. Он работал всё больше и больше, а мы жили всё труднее. Но он не оставлял скрипки: она была его радостью до конца жизни. Иногда он говорил:
— Надо было бы попробовать учить тебя!
Но для этого у него не было ни времени, ни возможностей.
…Иногда, я помню, на быстром бегу, на верхушке высокого дерева радость, восторг охватывали меня, расширяли грудь, и я думала, что вот сейчас я запою. Но я даже не пробовала, а, завидев идущего к дому отца, бежала ему навстречу и бурно кидалась на шею. Это было тоже каким-то выражением себя, и он это понимал.
