Родная земля - [25]

Огульхан возилась по хозяйству, когда вошел чабан. Она испуганно поднялась, но признала Керима, успокоилась и снова села, укрыв ноги широким подолом совсани [19].

— Ты ли это, Керим? — почти с радостью заговорила она. — Жив-здоров? Все в порядке?

Он кивнул, пробормотал традиционные приветствия, сел, прислонясь к полному чувалу, ощутил спиной податливость зерна.

— Что так рано пришел? — допытывалась хозяйка. — Неужто всю ночь в пути был?

— Спешил, — ответил Керим. — Бай-ага велел…

— Велел-то, велел, — покачала головой Огульхап, — да только надо было заночевать где-нибудь, а дело не уйдет.

— А что за дело? — поинтересовался Керим.

Огульхап никогда не вмешивалась в дела Мужа. И сейчас увела разговор в сторону.

— Да все хорошо у нас, слава богу. А заботы у каждого свои, Керим, сам знаешь. Беззаботная жизнь у кого? У бездельников только. А их развелось в последнее время — ой — сколько!

У Керима затекли ноги, и он незаметно поглаживал их, оглядываясь.

Атанияз молился в углу — то кланялся, то задумчиво сидел на подвернутых ступнях, положив ладони на колени. Спина у него была широкая, крепкая. Керим с трудом отвел от нее глаза.

Он редко бывал в доме Атанияза и всякий раз чувствовал робость перед его богатством.

На женской стороне стоял низкий туркменский шкаф, расписанный яркими цветами. На нем штабелем сложены одеяла. Рядом — тяжелый даже на вид сундук, обитый железом и тоже щедро разрисованный. Вдоль стен стояли битком набитые ковровые чувалы, а над ними висели на гвоздях ковровые торбы нивесть с чем. По левую руку от молящегося Атанияза лежали ковры, на которые можно было смотреть бесконечно — так сложен был рисунок. И кошмы, на которые сел Керим, были не хуже ковров, разве только поворсистей и помягче!

К перекладине над головой был привязан кожаный янлык, наверное, с медом. Керим даже слюну глотнул, когда подумал об этом, — так ему захотелось вдруг меду. Но он тут же позабыл обо всем, потому что вошла Зиба.

Несмотря на ранний час она была уже прибрана, волосы расчесаны и блестели в отблесках пламени, бушевавшего в очаге. И платье на ней было чистое и красивое, как в праздник, и украшения на груди сверкали камнями…

Керим зачарованно проводил ее взглядом. На мгновение их глаза встретились, и он увидел, как дрогнули ее густые ресницы.

Зиба села возле матери и принялась за рукоделье, склонившись низко-низко, словно плохо видела.

Краска медленно отливала от лица Керима. Он испуганно глянул на Огульхан, но она возилась у очага и ничего не замечала, а хозяин по-прежнему совершал утренний намаз.

Керим понимал, что нехорошо неотрывно смотреть на девушку, но ничего не мог с собой поделать и только молил аллаха, чтобы он дал ему силы вынести эту муку — видеть любимую и не сметь подойти к ней, заговорить, взять за руку… Он вздрогнул, когда услышал приветствие Атанияза:

— Алейкум эс-салам!

Бай сел напротив, стал не спеша и деловито наводить порядок на разостланном сачаке. Чай был уже заварен, Атанияз только наполнил пиалу, слил обратно в фарфоровый чайник — зазар покрепче будет.

— Молодец, что быстро приехал, — сказал он, бросив Кериму подушку, чтобы подложил под бок. — Как там, все в порядке, все живы-здоровы?

— Здоровы. И скот в порядке. Степь хороша, травы много. Окот закончился уже. Думали, приедете…

Атанияз вздохнул, сказал неопределенно:

— Затянулась тут у нас весна.

Он смотрел на Керима без обычной суровости — ценил людей, которые хорошо ухаживают за скотом, да и время пришло такое, что боишься лишний раз прикрикнуть на собственного пастуха.

— Знаю, ты душой болеешь за дело, — продолжал бай, — и надо было приехать, да никак не мог. То одно, то другое…

Лицо бая было озабоченным, это сразу отметил Керим. И грудь под красной просторной рубахой дышала прерывисто. Значит, волнуется. Но почему, что стряслось? Этого Керим еще не знал.

А бай не спешил. Приглядывался к чабану, хотя знал его много лет и видел, как говорится, насквозь. Все меняется в жизни. Вон Оразсахата тоже знал, каждую мысль на лице читал, а поди же — свернул с дороги, старый черт.

По ночам тайком навещал Атанияз надежных людей, прощупывал, проверял, все ли готовы спасать свое богатство, не струсит ли кто… Вчера после вечернего намаза заглянул к Оразсахату.

Пили чай, беседовали. Атанияз поинтересовался:

— Ну, как, не беспокоят тебя?

Гость бросил щепотку соли на старую рану, — рассчитывал, что пока она саднит, — Оразсахат не пойдет с новой властью. Но тот спокойно сказал:

— Слава аллаху, оставили в покое. Потом засмеялся, обнажив желтые щербатые зубы.

— Сегодня днем разъясняли, что такое колхоз, агитировали.

— Тебе, помнится, Батыр как-то уже разъяснил, — обронил гость.

— А, что Батыр, — махнул рукой Оразсахат. — Совсем бешеный. А другие ничего. Русский этот… Говорит, тех, кто силком будет в колхоз людей тянуть, накажет власть.

Атанияз желчно усмехнулся.

— Ну, тогда не бывать колхозу. По своей воле туда одни дураки пойдут.

— Не знаю, — покачал головой Оразсахат. — Он говорит, что в колхозе каждый, кто честно работает, будет хорошо жить.

Нотки сомнения в его голосе поначалу удивили бая, но тут же в нем закипела злоба.