Родька - [25]

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — извините ради бога…

И он стал извиняться так длинно и противно, что директор его перебил.

— В чем дело, батенька? Зачем столько извинений? Можно подумать, что вы мне чихнули на лысину. И вообще… Я ведь тоже не помню вашего имени-отчества, однако не извиняюсь.

Он, как всегда, говорил громко и так быстро бегал по кабинету, что историк перепугался и опять стал просить прощения.

Тогда уже директор рассердился как следует.

— Бросьте! Оставьте этот холуйский тон! — закричал он, — Я велю, я приказываю вам называть меня Гришкой! Нет, Гришенькой! Вы слышите? Только Гришенькой! Вплоть до особого распоряжения. Все! Идите! И пусть это послужит вам уроком.

Историка почему-то сразу же невзлюбили. Ему срывали уроки, подстраивали всякие фокусы. Скоро по своему желанию он ушел из школы, а наш директор так на всю жизнь уже и остался Гришенькой.

Иногда у нас дома заходит о нем разговор.

— Гришенька хороший администратор, но самодур, — говорит Костя. — Уж я-то знаю. Я у него учился больше, чем Родька.

Папа, который знает директора только по рассказам, нарочно не соглашается. Ему хочется вызвать Костю на спор, и он страшно старается.

— Самодур — это совсем другое, — говорит он. — Самодур — это человек, от которого не знаешь, чего ждать. За хорошее он может наказать, а за плохое наградить. Когда-то в молодости у меня был начальник, главный инженер, очень похожий на вашего директора. Вся его беда была в том, что по темпераменту своему он был крайний холерик, и ему казалось, что все люди вокруг него движутся, работают и говорят слишком медленно. А кроме того, у него был живой, активный мозг, он все понимал с полуслова и страшно раздражался, когда ему длинно разжевывали то, что он давно уже сообразил. Сначала работать с ним было почти невозможно. Потом стало легче.. А когда я к нему приспособился по-настоящему, то вдруг понял, что лучшего начальника у меня не было, нет и, очевидно, не будет.

— А, чепуха, — Костя махнул рукой, — знаем мы эти твои примиренческие разговоры. Почему это вы должны к нему приспосабливаться? Он ведь один, а вас много.

— Это же естественно, — говорит папа. — Человек способен, не разрушая себя, двигаться только в одну сторону: от худшего к лучшему. Если же он активно попытается идти в обратную сторону, он обязательно сломается. Да, он был один, а вас много, но отсюда вовсе не следует, что он должен был научиться медленней соображать. Он не шел нам навстречу не потому, что это могло ущемить его самолюбие, а потому, что это было противоестественно.

— Ты стал прямо философом, — говорит Костя. — Вот ты говоришь: вы признали, что ваш главный инженер лучше, чем вы. Если тебя послушать, выходит, что это хорошо. А на мои взгляд, это и есть как раз разрушение.

— Почему?

— Да потому, что каждый нормальный человек должен считать про себя, что он лучше всех на свете. Иначе от него не будет никакого толку. Никогда ничего крупного он не сможет добиться.

— Зато он будет расти.

— Зато, зато… Как будто добиться и вырасти — это разные вещи.

— Разные.

— Чепуха! — говорит Костя. — Каждый человек в теории оправдывает свою жизнь. Если кто-нибудь умеет добиваться, то его уже не очень волнует, растет он или не растет. Я думаю, какой-нибудь там Эйнштейн не очень беспокоился о своем росте.

— Еще как беспокоился, — сказал папа. — Кстати, об Эйнштейне у нас есть книжка. Ты можешь почитать.

Костя помолчал.

— Скоро мне некогда будет читать, — сказал он.

— Почему?

— Хочу устроиться на работу.

— А как же ординатура?

— Все будет в порядке, — сказал Костя, — за меня можете не беспокоиться.

Неожиданно в автобусе я встретил Клавдию Петровну.

— Что же ты к нам не приходишь? — сказала она.

— Так вы же говорили: три месяца.

— Ну что ж, считай, что три месяца уже прошло. Ты знаешь, где мы теперь живем? Вон видишь, дом четырехэтажный, — она сказала мне номер квартиры. — Завтра вечером мы дома, если у тебя будет свободное время — обязательно приходи.

— Ладно, приду.

— Значит, до завтра?

— До завтра.

Клавдия Петровна сошла, а я поехал дальше.

Честно говоря, мне не хотелось идти в гости. Завтра придет Саша, и я бы лучше посидел дома. Но теперь уже ничего не поделаешь. Раз пообещал — надо идти.

Папа говорит, что это у меня дурацкое качество. Если я уж такой джентльмен, что не могу отступиться от своего слова, то надо уметь не обещать всем и все, что попало.

— Это же очень просто, — говорит он.

— Конечно, — говорю я.

Но на самом деле для меня это совсем не просто. Я сам прошу о чем-нибудь, только если мне действительно очень нужно, и мне кажется, что все люди делают так же.

— Это все потому, что ты дурак, — говорит Костя. — Тоже мне благородство. Идиотизм, и ничего больше. Ты думаешь, кому-нибудь хорошо от твоего благородства? Вот у нас есть один парень. Тоже вроде тебя. Сидит в гостях. Двенадцать часов ночи. Пора идти. Он встает. Если промолчат — все в порядке. Но если, не дай бог, для вежливости сказать: посиди еще, он сядет и будет сидеть хоть до утра.

— Не беспокойся, я не буду сидеть до утра.

— Очень мне нужно о тебе беспокоиться. Кстати, дай мне книжку про Эйнштейна. Она у тебя.