Родимый край - зеленая моя колыбель - [3]

— А я вжи-ик мимо Ахунджа́на!

— Еще бы! У тебя полозья железные!

По пояс в снегу, сопя и пыхтя, гребемся к мосту — оттуда сподручнее лезть на гору. А там снова начинается:

— Разок только прокатимся! Ладно?

— Ладно, давай!

IV

Лишь ступив на крыльцо своего дома, я вдруг заметил, что валенки мои вовсе не гнутся, скользят, а полы бешмета залубенели, встопорщились, чуть за что заденешь — скрипят, будто жестяные. Варежками за скобу никак не уцепишься. Я заледенел с головы до ног, только под носом мокро.

Подняв на крыльце стук и грохот, прихватив с собой клуб морозного воздуха, я ввалился в дом.

— А-а, вернулся, работничек! — накинулась тут же на меня Уммикемал-апай. — До полночи-то далеко, погулял бы малость!

Пыл и задор еще не улеглись во мне. Я был весь во власти недавних игр и веселья и чувствовал себя нисколько не хуже сказочного батыра, который возвращается в свое царство, повергнув в прах врагов и покорив все города. Ну, а что апай привязалась, это ничего! К тому же я знал: что бы она ни говорила, воли рукам при отце с матерью не даст.

Я следил глазами за отцом и мамой. Мама покачала головой и велела мне раздеваться, дав понять взглядом, что не к чему в таком виде перед отцом вертеться. Он же, занятый своим делом, и внимания ни на что не обращал, расчерчивал толстенным синим карандашом доски на верстаке. Возле него стоял брат Хамза.

— Ну, как ты? — Хамза снял с моей головы шапку и повесил на крюк.

Я впервые вижу его на этой неделе. Он всегда под пятницу приезжает из медресе́ в Курсах, где он учится. Выходит, нынче четверг и после ужина будет чтение. Вот здорово!

Радоваться, однако, было рановато. Только я собрался шмыгнуть за занавеску, в стряпную половину, как сестра толкнула меня назад к двери:

— Ты что, пол мытый топчешь?

Ладно, если бы на том и успокоилась. А то вдруг вытаращила глаза, уставилась на мои валенки. Были они белые, новенькие, я нынче первый раз их надел.

— Мамочки! — вскричала она вдруг. — Гляньте-ка, что с валенками-то он сделал?

И когда успела разглядеть? Я и сам ахнул. Валенки, еще кое-как белевшие сверху, ниже голенищ были сплошь заляпаны грязью, затоптаны. Тут я вспомнил, что с ними приключилось.

Сегодня, как принесли от дяди Гиба́ша эти валенки, я надел их и пошел похвастать обновой к Хакимджану. Сперва забежал к ним в горенку. Там сидел один дед Минлеба́й и, постукивая кочедыком, плел лапоть. Брови насупил, склонил плешивую голову над колодкой и хоть бы взглядом приветил! Хакимджан, видно увидев меня, сунулся было в горенку, да дед так крякнул, что он вмиг скрылся, будто выдуло его в дверь.

Вышел я тогда на улицу и побежал к речке, откуда доносились голоса мальчишек. Уж очень не терпелось мне показать валенки. Ведь таких белых да ладных ни у кого из ребят не было!

Те и в самом деле пришли в изумление.

«Ай-яй!» — только и слышалось со всех сторон.

…Возмущенный возглас сестры заставил обернуться и отца. Он положил карандаш на верстак. А я следил за ним, моргая глазами, и думал: «Сейчас схватит аршин!» Но отец сел на саке́[2] и оперся руками о колени.

— Ну, мокроносый, выкладывай! Где ты в эдакий сухой день столько грязи набрал? Ну?

Я боялся взглянуть ему в глаза и низко опустил голову.

— Ты что, язык проглотил?

Слова почему-то застревали у меня в горле, и опять почудилось, что рука отца протянулась за аршином, и я невольно припомнил смешок дяди Закира, его верхнюю губу, которая вздергивалась, когда он смеялся, и как-то странно сдваивалась.

— Дядя Закир игру затеял, через речку прыгать…

— Это там, где вода не замерзает?

— Да…

— И вы прыгали?

— Первым Нимджа́н прыгнул, а как он бултыхнулся, все испугались.

— А ты не испугался?

Где уж там, испугался, конечно. Да и валенок стало жалко. Вдруг прямо в воду угодишь!.. Да тут мальчики постарше, будто сговорились, подбивать начали:

«В таких валенках — и боишься?»

«Хи-и-и, были бы у меня новые валенки! — поддакнул им еще один и показал свои, латаные: — В таких старых разве прыгнешь?»

Не больно бы я их послушался, да озлился на слова дяди Закира.

«Чего ждать от таких растяп! — сказал он и, махнув рукой, собрался уходить. — Нет в нашем порядке ребят смелых!»

…Отец побарабанил пальцами по верстаку.

— И ты, стало быть, прыгнул и плюхнулся в воду?

Я промолчал. И что мальчишки попадали со смеху рассказывать не стал. Им, может, и смешно было, а я стоял по щиколотки в воде и чуть не плакал. Дядя Закир вытащил меня из речки и спрашивает:

«Кто тебе валенки свалял?»

«Дядя Гибаш…» — ответил я, еле сдерживая слезы.

Он как расхохочется, и мне показалось, что его губа на этот раз сложилась не в две, а в целых три складки.

«О-от дурачок! Да разве Гибашевы валенки промокнут? Да еще новенькие…»

А отец почему-то не на меня, а на сестру рассердился.

— Чего смотришь? — крикнул он на нее. — Раздевай!

V

В горнице у нас над саке, как раз посредине, висит под потолком семилинейная лампа. Каждый четверг после ужина мы всей семьей собираемся в круг под ней. Первым на саке забирается отец и ложится, облокотись на подушку, бочком у стены. Полузакрыв глаза, он спокойно отдыхает в ожидании, когда домочадцы справятся со своими делами. Потом начинает расспрашивать брата об учении, о медресе. Я сажусь у ног отца и жду, не заговорит ли он и со мной. Мне нравится смотреть на него, нравится, что он у нас высокий, крупный, что его руки перевиты жилами, будто узор на них наведен, и что пальцы у него крепкие, узловатые. Как-то мама сказала: «У отца твоего руки железные». Мне представляется, что железо это — в его широких, не боящихся ни огня, ни мороза здоровых ладонях, в плоских, блестящих, будто лощеные, подушках пальцев, которыми он безо всякого вырывает из досок даже большущие, толстые гвозди.