Робер - [2]

Должен признаться, что меня смущает еще один вопрос. Все критики наперебой восхваляли стиль моей жены. Я далек от сомнений в том, что Эвелина могла так хорошо писать. Сам я никогда не мог об этом судить, ибо, поскольку мы всегда жили вместе, я не имел возможности получать от нее письма. А высшая похвала заключается в том, что было даже высказано предположение, что этот дневник был написан Вами, господин Жид, Вами…[1] Конечно, я не могу надеяться на то, что мои страницы могут сравниться с ее дневником. Если у меня и были в молодости какие-то литературные амбиции, то, говоря Вашими словами, я быстро от них отрекся. Кстати, не могли бы Вы мне объяснить, почему все критики (по крайней мере те, которых я читал) изображают меня как поэта-неудачника, хотя я не только никогда не писал стихов (за исключением периода, когда, учась в последнем классе, я с трудом выдавил из себя несколько сонетов), но никогда и не хотел их писать? И разве я виноват, что Эвелина сначала поверила в то, что я обладаю большими талантами, чем на самом деле? Да и можно ли упрекать человека в том, что он не Расин или Пиндар, только потому, что влюбленная в него женщина принимала его за великого поэта? Мне хотелось бы подчеркнуть это, поскольку думаю, что в этом заключается причина жестоких разочарований, как в дружбе, так и в любви: не увидеть сразу другого человека таким, какой он есть, а сделать из него идеал и потом возненавидеть за то, что он им не является, как будто этот человек просто перестал им быть. Впрочем, вначале я также видел Эвелину не такой, какой она была, но какой же она была? Она сама этого не знала. Я ее любил такой, какой она была. И пока она меня любила, она старалась походить на мой идеал и воплощала те добродетели, которыми, как я верю, она обладала. Пока она меня любила, она не пыталась познать себя. Она лишь стремилась стать со мной единым целым… Но здесь, как мне кажется, мы затрагиваем весьма большую и очень серьезную проблему. И нижеследующие страницы я пишу для того, чтобы ее прояснить. Прежде всего я хотел бы коротко рассказать о том, кем я был до знакомства с Эвелиной. Это, вероятно, поможет понять, чем Эвелина стала для меня.

Мое детство не было очень счастливым. Мой отец был хозяином магазина скобяных товаров, находившегося на одной из самых оживленных улиц Перпиньяна. Мне было всего 12 лет, когда он умер, и все бремя ответственности за магазин легло на плечи моей матери, которая мало что понимала в делах, и, как мне кажется, старший приказчик обманывал ее. Моя сестра, которая была на два года моложе меня, была хрупкого здоровья и несколько лет спустя скончалась. Таким образом, я жил в окружении этих двух женщин, редко общаясь со сверстниками, которые мне казались грубыми и вульгарными, и единственное мое развлечение заключалось в том, что каждое воскресенье в сопровождении матери и сестры я отправлялся обедать к старой одинокой тетушке, которая жила в большом деревенском доме в трех километрах от Перпиньяна. Мы с сестрой играли с ее собаками и кошками, ловили красных рыбок в овальном пруду, расположенном в глубине небольшого сада, а мать и тетка издали наблюдали за нами. Для наживки мы пользовались хлебным мякишем, потому что черви вызывали у нас отвращение, а кроме того, мы боялись испачкать руки. возможно, именно поэтому мы всегда возвращались без улова. Тем не менее в следующее воскресенье мы вновь принимались за дело и оставляли удочки только тогда, когда тетушка звала нас к полднику. Затем до самого отъезда мы играли в лото. Старый извозчик, утром привозивший нас к тетушке, отвозил нас к ужину в Перпиньян.

Эта тетушка, умершая в один год с моей сестрой, завещала нам свое состояние, оказавшееся неожиданно большим, что позволило моей матери наконец-то отдохнуть, продав магазин, а мне — продолжить учебу.

Я был довольно хорошим учеником. Почему я не осмеливаюсь сказать «очень хорошим»? Видимо, потому, что сегодня прилежание больше не в моде, скорее таланты пользуются успехом. Я был необычайно прилежен и, насколько помню, всегда повиновался господствующей идее долга. И движимый этим чувством долга и любовью к матери, я хотел избавить ее от всех забот. Без тетушкиного наследства мое образование стоило бы нам очень дорого, если бы мне не дали стипендию, на которую я мог рассчитывать. Наша жизнь была невыразимо монотонна и скучна, и я пишу о своем прошлом только для того, чтобы воскресить в памяти мягкие черты лица матери и сестры, которые были всем в моей жизни. Обе они были очень набожны. Как мне кажется, мои религиозные чувства были составной частью моей любви к ним. Каждое воскресенье, перед тем как извозчик отвозил нас к тетушке, я ходил с ними в церковь на мессу. Я весьма послушно внимал предложениям и советам аббата Н., который интересовался нами троими, и я не допускал таких мыслей, которыми не мог бы с ним поделиться и которые он не мог бы одобрить.

Моя сестра умерла в шестнадцать лет. Мне тогда было восемнадцать. Я только что закончил школу и благодаря тетушкиному наследству мог бы продолжить учебу в Париже, но мысль об одиночестве, в котором оказалась бы моя мать, побудила меня отдать предпочтение Тулузе: ее близость к Перпиньяну позволяла мне часто приезжать домой. Подготовка к первым экзаменам по праву оставляла мне много свободного времени, которое я и думать не смел использовать ни на что другое, кроме поездок к матери. Мне надо было много читать, но я мог это делать и находясь рядом с ней. После смерти тетушки я остался единственным близким для нее человеком. Память о сестре объединяла нас. Ее образ всегда был со мной, и думаю, именно сестра и аббат внушили мне тот священный ужас перед легкодоступными удовольствиями, которым предавались мои товарищи. Тулуза — достаточно большой город, где ветреные молодые люди могут найти немало возможностей для падения. Сейчас, как и в прошлом, я выступаю против современных теорий, цель которых — подорвать нашу добродетель под предлогом того, что мы не поддаемся искушению только тех желаний, которые недостаточно сильны… Однако хочу верить в то, что человеческая слабость нуждается в поддержке религии. Я искал эту поддержку, и поэтому я не возгордился своей стойкостью. Кроме того, я избегал развлечений, плохих товарищей и непристойных книг. Я даже не писал бы обо всем этом, если бы не должен был вам объяснить, чем стала для меня мадемуазель Н. сразу после того, как я с ней познакомился. Я ждал ее.