Ритмы восхода - [28]

— Надо спустить парус, — сказал я. — Бери весло.

— Видеть не хочу его, — сказал Юра. — Знает ведь, что мы не оставим его, знает, что вернемся, иначе не сидел бы, как истукан, на паршивом этом острове, не такой уж он герой.

У нас было два весла, и мы развернулись и стали грести против течения и против ветра. Юра греб слева, я справа, а весла у нас были без уключин, и лодка едва подвигалась, хотя гребли мы изо всех сил, и мы взмокли, пока доплыли до острова.

— Дураки вы, — сказал Виктор. — Самые настоящие дураки. Я же говорил, что надо возвращаться.

— Заткнись ты! — крикнул Юра. — Заткнись, заткнись, заткнись!

— Пусть возьмет весло, — сказал он мне, — а ты отдохни пока.

— Ты за меня не бойся, — сказал Виктор. — Поработаю не хуже твоего.

Потом, когда прошло несколько часов и показался поселок, мы едва держали в руках весла и гребли молча, как заведенные, и ветер дул нам навстречу, и река текла навстречу, и волны. Когда мы пристали к берегу, начинало смеркаться.

— Просто повезло, что выбрались, — сказал Виктор. Его шатало, и он прислонился к дереву, и глаза у него были красные, воспаленные.

— В жизни больше не сделаю такой глупости, — сказал он.

— Будь здоров, хорек, — сказал Юра. — Не попадайся мне.

— Ищите других дураков, — сказал Виктор. — С меня и этого хватит.

Мы сняли мачту, загнали лодку в затопленную ольховую рощу, привязали ее и забросали ветками, а он все стоял, привалившись к дереву и смотрел на землю.

— Эй! — крикнул он, когда мы собрались уходить. — Вы лодку собираетесь перетащить на место?

— Собираемся, — ответил я.

— Правильно, — сказал он. — Может быть, Николай Павлович не узнал нас и дело замнется, если лодка окажется на месте. Не откладывайте, тащите ее сегодня же.

— Черт бы тебя побрал, — плюнул Юра. — Сгинь, испарись, исчезни!

— Ладони до крови стер, — сказал он мне. — Болят здорово.

— У меня тоже, — сказал я. — Руки, как деревянные.

— Все-таки далеко заплыли, дальше некуда было.

— Да, порядочно.

— Мы с отцом в баню собирались, — сказал Юра. — Пойдешь?

— Пойду, — сказал я, — во сколько?

— Часов в восемь, как всегда. Зайти за тобой?

— Не надо. Там встретимся.

Мы шли от реки к поселку по мокрой траве и было очень приятно чувствовать под ногами землю, и ветер здесь был слабее, чем на реке, а небо такое же пасмурное. Потом Юра свернул на свою улицу, а я пошел прямо, вдоль низкого забора, прыгая с камня на камень через лужи. Дома никого не было, и я сел за стол, на котором стояла поллитровая банка с молоком, прикрытая ломтем хлеба, и стал есть. По радио передавали репортаж с хоккейного матча, и комментатор кричал невразумительно и громко. Я лег на диван и долго пытался понять какие играют команды, и, прислушиваясь, заснул.

Меня разбудила мать, тронув за плечо.

— Юра с отцом уже пошли, — сказала она. — Я только что их встретила.

— Встаю, — сказал я. — Сейчас встаю.

— Что с твоими руками? — спросила она.

— Да так, пустяки, — ответил я. — Что мне взять с собой?

— Я все собрала, — сказала она. — Иди.

Мылись мы вчетвером — я с Юрой и его отец с Николаем Павловичем. Мы сидели на деревянных скользких лавках и поливали себя водой из шаек, и кто-то напустил столько пара в парной, что прибежал банщик и стал скандалить.

— Ну-ка, помой мне спину, — сказал мне отец Юры. — А ты помой Николаю Павловичу, — сказал он Юре.

— Ага, и у тебя руки сбитые, — хмыкнул он, увидев мои ладони. — Может, хоть ты скажешь, где это вас угораздило?

— Ерунда, — сказал я. — Ничего особенного.

— Взгляните, Николай Павлович, — сказал он. — Как по-вашему, что это?

— Молодость, — сказал доктор. — Пора возмужания.

Они сидели рядом — Кобцев-старший и Николай Павлович, и Кобцев был высокий, худощавый и крепкий, как его сын, а доктор маленький, узкоплечий, с дряблым брюшком. Мылись они не спеша, разговаривая, часто меняли воду в шайках и намыливались раз за разом с головы до ног. Потом доктор провел пальцем по плоскому животу Кобцева, по тонкому замысловатому шраму и спросил:

— Что это было?

Мы с Юрой мылись под душем, а Кобцев-старший рассказывал, и мы знали уже эту историю, но слушали.

— Язва желудка… Я до войны неплохо играл в футбол, а шов этот сподобился приобрести в Казани, в сорок третьем, в госпитале. Оперировал меня профессор Костин, может слышали? Он до войны жил в нашем городе, ходил на футбол и, конечно, узнал меня. «Вот ты где мне попался, Кобцев, — говорит, — я тебе все припомню, мазила несчастный, я тебе на брюхе сделаю шнуровку, как на мяче». А, надо сказать, перед операцией он хлопнул полстакана спирта, и я это видел. Ну, думаю, зарежет с пьяных глаз, дорого не возьмет. Глаза у него мутные, лоб в поту, на спирте только и держался — день и ночь за операционным столом… Ну, и сдержал слово, изобразил шнуровку. А язвы, как не бывало…

— Хороший шов, — сказал Николай Павлович. — Мне тоже пришлось в войну, да и кроме — чего только не бывало, но такого веселого легкого шва мне не удалось. И много чего не удалось, а теперь уже и не удастся. Скоро конец, и прожито немало, и сделано кое-что и не зря, а вот до чего-то главного я так и не дотянул, не получилось.

— Ну вы уж совсем, — улыбнулся Кобцев. — Вам ли отходную петь, ведь вы молодец молодцом еще.