Ритмы восхода - [30]

— Не помрет, а? Останется?

— Отблюется, — помолчав, сказал Николай Павлович. — На мои похороны вместе придете, если не забудете.

— Да я вам, — рванулся к нему Митька, — доктор, я вам чего только не привезу, лишь бы ожил. Вы простите, что я шумнул на вас давеча, — сказал он, — от страха это, от ужаса.

— Через два дня заберешь его, — сказал Николай Павлович. — Да не вздумай и в самом деле привезти чего.

— Я вам курей полон дом натащу, и сала, и яиц, — закричал Митька, — только бы не помер!

— Вера, — позвал доктор. — Вера, ты этих Ефановых знаешь?

— Знаю, — отозвалась она. — Кукарековские, сиротами росли. Теперь-то на ногах, дом справили, поженились, живут. — Вера знала всех в поселке и во многих деревнях вокруг, где жили ее родичи, кумовья, сваты, седьмая вода на киселе, и она, медсестра из поселковой больницы, сестра милосердия и сутью своей и обликом, всех помнила, любила и в горе, и в радости, беспокоилась о них, будто других забот ей за долгий век не выпало.

— Скоро теплые ночи, — сказал Николай Павлович. — Легкие ветры с юга, шелест в траве и в листьях, звезды на все небо и на всю реку.

— Вы слушаете меня или нет? — обиделась Вера. — Я же вам про Ефановых, про братьев.

— Прости, — сказал он. — Что-то я не в себе.

…Когда ее не стало, и она не умерла, а хуже — пропала без вести, исчезла, жила непостижимо далеко, и пока шла война, было легче в общем центростремительном движении, но не потом, когда остановилось время, вернее, он стал ощущать себя в нем, и, отдавшись порыву, пытался спастись бегством. Он не хотел, не собирался выжить — это казалось противоестественным, отвратительным, как предательство, и, как предательство, бессмысленным. И не тогда, а много позже, после долгой вереницы городов, вокзалов, пестрых линий мелькнувших за окном станций и разъездов, таивших в себе возможность стать еще одной цитаделью его одиночества, он вдруг почувствовал какое-то смятение, новую, неизведанную еще тоску. Как очищение, он принял первый ее зов, неясный и неопределенный, но стойкий и растущий в нем — то, что дано испытать каждому, кто ушел из тех мест, впервые воспринятых зрением, обонянием, осязанием, которые потом вольно или невольно сравниваются совсем увиденным, как, не помышляя о том, сравнивают любимую женщину с матерью. И он не сказал себе, и не подумал — он знал уже: это не обязательно тот городок, где родился, это больше, это даже не лес, где мальчишкой разорял сорочьи гнезда, это весь бесконечный песчаный берег Сейма, запах теплой воды и теплый воздух, черные поля и стада на низких лугах; и где-то там стоит деревенька, то ли по его фамилии названная, то ли фамилия его в честь этой деревеньки — Россомакин. Теперь он не помнил, знал ли об этом заранее, или потом ему казалось — знал, что встретит там женщину, старую, повязанную темным платочком, пережившую и мужа своего, и сыновей, и все горести, которыми богат мир, но не ожесточившуюся, а преисполненную мудрости человеческой, доброты. Может, он и не думал об этом вовсе, совершая последнее бегство, если бегством назвать возвращение…

— Прости, — сказал он. — Я пойду, пожалуй. Голова кругом.

— Идите, — сказала Вера. — Отдыхайте.

Он спустился с крыльца и сделал шагов пять-шесть, а жил он в здании больницы, в комнатах с отдельным входом со двора, и он уже хотел свернуть за угол, когда она позвала:

— Николай Павлович…

— Да? — остановился он.

— Николай Павлович, выписали бы детей, — сказала она. — На июль или лучше на август.

Он не ответил. Он постоял немного и пошел, свернул и дальше — вдоль больничной стены через темный уже двор, мимо сараев и пристроек, а за ними — дубовая роща и пологий вначале, потом круче спуск к реке, мимо днищем кверху перевернутой лодки, недавно конопаченой и смоленой, мимо черных, незасеянных еще грядок. Он не ответил, и она не ждала этого: не вопросом и не утверждением были ее слова, и даже не советом, который можно принять или не принять в зависимости от желания. Нет, это она ответила ему, или, точнее, указала путь, направление, чутьем и опытом подсказанные ей, свела его мысли в неперегруженную и решимую формулу.

Он вошел, привычно нащупал выключатель, постоял, привыкая к яркому свету, к ослепительным стенам пустой почти комнаты: стоял стол посреди и три стула, громоздкий зеркальный шкаф — память о давнем предшественнике, длинный ящик со всякой всячиной. Вторая комната более обжитая и уютная — он снял черные с резинками туфли и надел шлепанцы — служила ему спальней и кабинетом. Здесь розово светила низкая лампа с письменного стола, и освещен был стол и немного шкаф с книгами, короткий диванчик и застеленная белым кровать, а дальше, в углах, было почти темно, только чуть мерцало овальное зеркало со стены, отражая на пол расплывчатое пятно. Это старое зеркало принесла Вера. Она сама заколотила гвоздь и повесила его, как вешают портреты, наклонно вниз, потом поправила, забила еще два гвоздя по бокам, чтобы оно не сдвигалось, и сказала:

— Все ж веселее будет.

— Спасибо, — улыбнулся он. — Хорошее зеркало.

— Вот и ладно, если нравится. Пусть висит.

Он и в молодости не любил зеркал, не то, что теперь, когда располнел и обрюзг, и между обвисшими щеками — широкий с ложбинкой нос, под глазами — серые мешки и веки серые, пухлые, взгляд из-под них сонный и бесцветный, а голова, хоть не лысая, но кожа проблескивает сквозь редкую седую поросль. И на второй же день он повернул зеркало к стене. (Другое, со шкафа, замутненное, все в ржавых пятнах, не мешало ему.) Вера, убирая в комнате, повернула зеркало обратно. Он снова повернул, и она.