Римская сатира - [26]
90 Так говорящий врачу, когда ему отдых предписан,
Лишь убедится, что пульс через трое суток спокоен,
Тотчас идет к богачу и бутылочку с мягким суррентским
Просит себе подарить, перед тем как отправиться в баню.
«Ах, как ты бледен, дружок!» — «Ничего!» — «Но ты будь осторожен:
Кожа-то что-то желта у тебя и легонечко пухнет».
«Сам-то ты хуже меня побледнел! Перестань мне быть дядькой:
Мой уж давно схоронен. Теперь ты!» — «Ну, как хочешь, молчу я!»
Вот, от пирушек раздут, и с белым он моется брюхом,
Серные, тяжко дыша, выделяя из горла миазмы.
100 Но начинает его знобить за вином, и горячий
Падает кубок из рук, и стучат обнаженные зубы,
А из раскрытого рта выпадают жирные яства.
Свечи потом и труба, и вот уж покойник высоко
На катафалке лежит и, намазанный густо амомом[173],
Окоченелые ноги к дверям протянул; и на плечи
Труп его, шапки надев, вчерашние взяли квириты[174].
Жалкий! Пощупай свой пульс, приложи-ка к груди свою руку!
«Жара здесь нет». — Оконечности ног и рук ты пощупай!
«Вовсе не мерзнут они». Но стоит лишь деньги увидеть,
110 Иль улыбнется тебе красотка, подружка соседа,
Сердце не бьется твое? На остывшем вот поданы блюде
Овощи жесткие, хлеб, сквозь простое просеянный сито:
Как твоя глотка? Во рту гниет у тебя незаметный
Прыщик, который нельзя царапать плебейскою свеклой?
Ты леденеешь, когда бледный страх волоса твои поднял,
Иль закипает в тебе вся кровь от огня и сверкают
Гневом глаза, и тогда говоришь ты и так поступаешь,
Что и безумный Орест поклянется, что ты обезумел.
САТИРА ЧЕТВЕРТАЯ
Так говорит, от глотка ужасной цикуты погибший[175], —
И не робеешь? Ответь, Перикла[176] великого детка.
Ясно: ведь ум у тебя да и опытность выросли быстро,
Раньше еще бороды: и сказать и смолчать ты умеешь.
Значит, коль чернь начинает кипеть от взволнованной желчи,
Ты величавым руки мановеньем желаешь молчанье
В ярой толпе водворить. Что скажешь потом ты? Квириты,
Это ведь дурно, а то — преступление; это — законней».
10 Знаешь, конечно ведь, ты, куда склоняется право
Далее на ровных весах; ты видишь, где правда впадает
В кривду, хотя бы и был неправилен твой наугольник,
И наложить на порок клеймо смертоносное можешь.
Но для чего же, себя украсив накинутой кожей,
Ты раньше времени хвост распускаешь пред льстивой толпою,
Ты, для кого бы глотать чемерицу чистую лучше?
В чем для тебя состоит твое высшее благо? Чтоб вечно
Лакомой пищею жить и кожицу нежить на солнце?
Стой-ка: ответит ведь так и вот эта старуха! Хвались же:
20 «Я Диномахи ведь сын, я красавец!» Пусть так: рассуждает,
Право, не хуже тебя старуха Бавкида[177] в лохмотьях,
Зелень свою нараспев предлагая рабу-разгильдяю.
Как же, однако, никто, никто в себя не заглянет,
Но постоянно глядит в спинную котомку передних!
Спросят: «Веттидия ты, богача, знаешь земли?» — Какого? —
«Всех его пашен близ Кур облететь даже коршун не может».
— А! это тот, кто богов прогневил, да и гению гадок[178]?
Тот, кто, повесив ярмо на распутье[179], в день Компиталий,
Старый нарост соскоблить с бочонка боится, кто, луком
30 И шелухой закусив, восклицает, вздохнув: «На здоровье»?
Кто, при веселье рабов за горшком их полбенной каши,
Затхлый, прокисший отсед вместе с плесенью грязной глотает? —
Если же нежишься ты, натеревшись духами, на солнце,
Локтем тебя подтолкнув, незнакомец какой-нибудь рядом
Плюнет и скажет: «Хорош! Все чресла и части срамные
Выполоть и напоказ выставлять свое дряблое гузно!
Если ты чешешь свою раздушенную байку на скулах,
Бритый зачем у тебя червяк торчит непристойный?
Пятеро банщиков пусть эти грядки выщипывать будут
40 Или вареный твой зад мотыжить щипцами кривыми, —
Папоротник этот твой никаким плугам не поддастся».
Бьем мы других — и свои подставляем мы голени стрелам.
Этак живем мы и так разумеем. Под брюхом таится
Рана твоя, но ее золотой прикрывает широкий
Пояс. Пожалуйста, ври и морочь ты себя, если только
Можешь. «Соседи меня превозносят; и что же, не верить
Мне им?» — Коль ты, негодяй, завидя деньги, бледнеешь,
Коль потакаешь во всем своей ты похоти мерзкой,
Коль, хоть с опаскою, ты у колодца дерешься, уж битый,
50 Без толку брось подставлять толпе свои жадные уши.
Плюнь ты на лживую лесть, прогони подхалимов корыстных;
Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь.
САТИРА ПЯТАЯ
Сотню просить языков, сотню уст для своих песнопений,—
Ставится ль пьеса, где выть актер трагический должен,
Или же, раненный в пах, парфянин стрелу извлекает.
«Что это ты? И к чему из могучих ты тащишь творений
Столько кусков, что тебе действительно надо сто глоток?
Пусть с Геликона туман собирают для выспренней речи
Те, у которых горшок Фиеста или же Прокны
Будет кипеть на обед обычный для дурня Гликона.
10 Ты же совсем не пыхтишь, раздувая мехи, словно в горне
Плавишь руду; не ворчишь по-вороньему голосом хриплым,
Важно с собою самим рассуждая о чем-то нелепом,
Да и не силишься ты надутыми хлопать щеками.
В тоге простой твоя речь, и слог твой ясный искусно
Слажен, умерен, округл. Порок ты бледный умеешь
Ловко язвить и колоть преступления вольной насмешкой.
