Римская сатира - [28]
Если ж недавно еще из нашего вышедши теста,
В старой ты коже сидишь и при всем этом лоске наружном
В сердце вонючем своем таишь коварство лисицы,
Я отнимаю, что дал, и снова тяну за веревку:
Разума нет у тебя; двинешь пальцем — и то ошибешься.
120 Меньше-то что ж может быть? Но не вымолишь ты фимиамом,
Чтобы прилипло к глупцу хотя бы пол-унции смысла.
Смеси нельзя допускать: когда в остальном землекоп ты,
Даже и в три-то ноги, как Бафилл, ты сатира не спляшешь.
«Волен я!» Как это так, раз от стольких вещей ты зависишь?
Иль для тебя господин только тот, от кого ты отпущен?
«Малый, ступай-ка снеси скребочки в баню Криспина!
Живо, бездельник!» Коль так прикрикнут, тебя не толкает
Рабская доля ничуть, и ничто извне не приходит
Дергать за жилы тебя: но если ты сам из печенки
130 Хворой рождаешь господ, то как безнаказанней выйти
Можешь, чем тот, кого плеть и страх пред хозяином гонят?
Утром храпишь ты, лентяй. «Вставай, — говорит тебе алчность, —
Ну же, вставай!» — «Нипочем». — «Вставай!» — «Не могу». — «Да вставай же!»
«Незачем». — «Вот тебе раз! За камсой отправляйся из Понта,
Паклей, бобровой струей, черным деревом, ладаном, шелком;
Первым с верблюда снимай истомленного перец ты свежий;
Меной займись ты, божись!» — «Но Юпитер услышит!» — «Ах, дурень
Пальцем ты будешь весь век выковыривать в старой солонке
Соли остатки со дна, коль с Юпитером жить ты желаешь».
140 Вот, подоткнувшись, рабам надеваешь ты мех и корзинку:
«Ну, к кораблю!» И ничто понестись не мешает на судне
Морем Эгейским тебе, если только лукавая роскошь
Не нашептала тишком: «Куда ты, безумец, куда ты?
Что тебе? Иль под твоей распаленною грудью скопилась
Крепкая желчь, от какой не поможет и урна цикуты[191]?
Ты через море скакать? Тебе бухта каната — сиденье,
Банка — обеденный стол? И венское красное будет
Затхлой смолой отдавать тебе из разжатой бутыли?
Хочешь чего? Чтобы скромно по пять приносившие деньги
150 Жадно, в поту приносить по одиннадцать стали процентов?
Гения ты ублажай своего: лови наслажденья!
Жизнь — наше благо; потом — ты пепел, призрак и сказка.
Помня о смерти, живи! Час бежит, и слова мои в прошлом».
Что же с тобою? Крючок не знаешь какой тебе клюнуть?
Жадность иль роскошь избрать? При этом двойном подчиненье
Надо обеим служить, то к одной, то к другой прибегая.
Если же как-нибудь вдруг воспротивишься ты, не захочешь
Гнета терпеть, не скажи: «Вот я и разбил свои ковы»:
Пес разъярившийся рвет свой узел, но, пусть убегает,
160 Все-таки длинную цепь на шее своей он волочит.
«Дав, будь уверен, теперь хочу я покончить навеки
С прошлой печалью своей, — говорит Херестрат, обгрызая
До крови ногти себе. — Неужели я буду позором
Трезвой родне? Разобью ль без стыда о порог непотребный
Я достоянье отцов перед влажною дверью Хрисиды,
В честь распевая ее с потухшим факелом, пьяный?»
«Ладно, будь, мальчик, умен и богам-охранителям в жертву
Дай ты ягненка». — «Но, Дав, заплачет она, коль покину?»
«Вздор! Воротись, и тебя изобьет башмаком она красным.
170 Не беспокойся и брось ты грызть свои тесные сети.
Дик и свиреп ты теперь, а кликнет — и скажешь: «Бегу я».
«Как же мне быть? Неужель и теперь, когда она просит
И умоляет, нейти?» — «Если ты невредимым и целым
Вышел, нейди и теперь»[192]. — Вот оно, вот то, что мы ищем,
А не какой-то там прут, каким ликтор нелепый махает.
Волен ли тот, кто бежит, запыхавшись, вослед честолюбью
В тоге белёной[193]? Не спи, а горох наваливай щедро
Жадной толпе, чтобы мог вспомянуть о Флоралиях наших,
Греясь на солнце, старик. Что может быть лучше? Когда же
180 Иродов день наступил и на окнах стоящие сальных
Копотью жирной чадят светильники, что перевиты
Цепью фиалок; когда на глиняном плавает блюде
Хвостик тунца и вином горшок наполняется белый,
Шепчешь ты тут про себя и бледнеешь — ради субботы.
Черные призраки тут, от яиц надтреснутых[194] беды,
Рослые галлы потом и с систром жрица кривая
Ужас внушают тебе пред богами, что тело надуют,
Если не съешь поутру ты трех чесночных головок.
Ну, а попробуй скажи это жилистым центурионам,
190 Тотчас заржет, хохоча, какой-нибудь дюжий Пулфенний,
Тот, что готов оценить сотню греков[195] в сто ассов истертых.
САТИРА ШЕСТАЯ
Не оживил ли уж ты свою лиру плектром[196] суровым?
Дивный художник, поешь ты простыми размерами древних,
Мужественным стихом бряцая на фиде[197] латинской,
Иль начинаешь играть, словно юноша, пальцем почтенным,
Старец прекрасный, шутя! А я в областях лигурийских
Греюсь, и море мое отдыхает в заливе, где скалы
Высятся мощно и дол широкий объял побережье.
«Лу´ны[198], о граждане, порт посетите, он стоит вниманья», —
10 Энний так мудрый гласит, проспавшись от грез, что Гомером
Был он и Квинтом стал, Пифагоровым бывши павлином.
Здесь я вдали от толпы, и нет дела мне, чем угрожает
Гибельный Австр скоту; мне нет дела, что поле соседа
Много тучней моего; и если бы все, что по роду
Менее знатны, чем я, богатели, то я и тогда бы
Горбиться все же не стал и без лакомых блюд не обедал,
Затхлых не нюхал бы вин, проверяя печать на бутылях.
Пусть я с другими не схож! Ведь ты, гороскоп, даже двоен
С разным родишь существом! Иной, например, в день рожденья
