Римлянка - [71]

Он держал меня под руку, помогая идти по мокрому тротуару.

— А с кем ты здесь гуляла? — спросил он.

— С мамой.

Он засмеялся каким-то неприятным смехом, что меня крайне поразило.

— Мама, — повторил он, отчеканивая слоги, — мама… у всех есть мама… мама… Что скажет мама? Что сделает мама?.. Мама, мама…

Я подумала, что он, видно, за что-то сердится на свою мать, и спросила:

— Твоя мать чем-нибудь обидела тебя?

— Ничем она меня не обидела, — ответил он, — матери никогда никого не обижают… у кого из нас не было матери?.. А ты любишь свою маму?

— Конечно, а почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — сказал он, — не обращай на меня внимания… итак, ты гуляла здесь с мамой…

Голос его звучал не слишком ободряюще и не очень решительно, по я все-таки, отчасти из корысти, а отчасти из расположения к нему, решила продолжать разговор по душам.

— Да, мы гуляли здесь с мамой, главным образом летом, потому что летом в нашем доме буквально нечем дышать… да… посмотри, видишь вон ту виллу?

Он остановился и посмотрел в ту сторону. Окна виллы были, к сожалению, закрыты, казалось, что в ней никто теперь не живет. Маленькая вилла, зажатая с двух сторон длинными и низкими домами железнодорожных служащих, показалась мне довольно плохонькой и мрачной, она стала как будто даже меньше, чем раньше.

— Ну, что же было в этом домике?

Теперь я почти стыдилась того, что собиралась рассказать. Однако, сделав над собой усилие, я продолжала:

— Каждый вечер я проходила мимо этого домика, окна всегда были раскрыты, потому что было лето, я уже тебе говорила… и всегда в одно и то же время я видела семью, сидящую за столом…

Я остановилась и внезапно смутившись, замолчала.

— Ну, а дальше?

— Тебе, должно быть, неинтересно, — сказала я, и мне самой показалось, что из-за этого смущения слова мои звучат одновременно и искренне и фальшиво.

— Почему же, меня все интересует.

Я торопливо докончила:

— Ну так вот, я вбила себе в голову, что когда-нибудь у меня самой будет такой домик и я буду жить так же, как живут эти люди.

— А-а, понимаю, — сказал он, — такой домик… немного же тебе надо было.

— По сравнению с нашим домом, — возразила я, — этот особняк вовсе не плох… а кроме того, в таком возрасте всегда бог знает что выдумываешь.

Он потянул меня за руку прямо к особняку.

— Пойдем посмотрим, живет ли там эта семья.

— Да что с тобой? — сказала я упираясь. — Конечно, живет.

— Прекрасно, пойдем посмотрим.

Мы остановились у домика. В густом маленьком саду было совсем темно, в окнах дома и в башенке не горел свет. Мой спутник подошел к ворогам и сказал:

— Вот и ящик для писем… позвоним и увидим, есть ли там кто-нибудь… Однако похоже, что в твоем домике никто не живет.

— Да нет, — ответила я смеясь, — почему же… что это на тебя нашло?

— Попробуем. — Он поднял руку и нажал кнопку звонка.

Я хотела убежать, испугавшись, что кто-нибудь выйдет из дома.

— Давай уйдем, — просила я, — сейчас они выйдут, хороши же мы будем!

— Что скажет мама?.. — твердил он, как припев, а я в это время тянула его за рукав прочь от дома. — Что сделает мама?

— Ты все-таки сердишься на свою маму, — сказала я, прибавляя шаг.

И вот мы очутились возле Луна-парка. Я вспомнила, что, когда была здесь в последний раз, кругом толпилось множество народу, сияли гирлянды разноцветных лампочек, стояли киоски с фонариками, беседки, украшенные цветами, звучала музыка, повсюду царило оживление. Я была немного разочарована, не увидев всего этого. Ограда Луна-парка, казалось, скрывала не место для развлечения, а темный и заброшенный склад строительных материалов. Над зубцами ограды возвышались дуги восьми «чертовых» колес с подвешенными вагончиками, похожими на пузатых жуков, которые, казалось, взлетев в воздух, внезапно застыли. Остроконечные крыши темных беседок съежились, нахохлились и заснули. Можно было подумать, что тут все умерло — так оно и было на самом деле, ведь стояла зима. Площадка перед Луна-парком была мокрая и пустая, один-единственный фонарь слабо освещал ее.

— Летом Луна-парк открыт, — сказала я, — здесь бывает много народу… но зимой он не работает. Куда ты хотел пойти?

— А в то кафе можно?

— По правде говоря, это простая остерия.

— Тогда пойдем в остерию.

Мы прошли через ворота и как раз напротив в нижнем этаже одного из домишек увидели стеклянную дверь, сквозь которую на улицу проникал свет. Как только мы оказались внутри, я сразу же вспомнила, что в этой самой остерии я когда-то ужинала с Джино и мамой и Джино тогда еще поставил на место одного пьяного нахала. За мраморными столиками сидели всего три-четыре человека, они ели, вынимая свои бутерброды из газет, и запивали хозяйским вином. Здесь было холоднее, чем на улице, в воздухе стоял запах сырости, вина и опилок, должно быть, кухонная печь уже погасла. Мы сели за столик в углу, и он заказал литр вина.

— А кто его будет пить? — спросила я.

— Ты разве не пьешь?

— Пью, но очень мало.

Он налил себе полный стакан вина и выпил его залпом, но, видимо, без всякого удовольствия, через силу. Я с самого начала заметила, а этот поступок еще раз подтвердил мои наблюдения, что он все время действует, словно повинуясь какой-то внешней стихии, словно играет какую-то роль, а сам остается безучастным. Мы помолчали, он смотрел на меня своим ясным, пристальным взглядом, а я огляделась по сторонам. Мне вспомнился тот далекий вечер, когда мы ужинали в этой остерии с мамой и Джино, и я не могла разобраться, что я сейчас испытываю — сожаление или грусть. Правда, тогда я была очень счастлива, но слишком наивна. И я подумала, что, должно быть, точно такое состояние охватывает тебя, когда открываешь сундук, который долго оставался запертым, и вместо красивых вещей обнаруживаешь там только пыль да кучу изъеденного молью хлама. Все безвозвратно прошло: не только моя любовь к Джино, но ушла и моя юность с ее несбывшимися мечтами. И насколько это было уже далеко и чуждо мне, доказывал тот факт, что я сознательно и небескорыстно обращалась к своему прошлому, чтобы разжалобить моего спутника. Я снова заговорила: