Ревущие сороковые - [10]

Выходим на улицу. У Людмилы, оказывается, за эти же минуты и обо мне сложилось не очень лестное мнение. «Рохля ты, — говорит она, — даже пальто подать не способен. Какая девушка такого невнимательного полюбит? Одна я терплю».

Шагаем мы рядом и упреками друг друга потчуем. А если я замолчу, Людмила знает, чем пронять. «Ну и человечище, говорит, ласкового слова сказать не умеет! С тобой зачахнешь, со скуки помрешь». — «А если думаешь, что ты своими разговорами меня радуешь, то ошибаешься», — отбиваюсь я.

Однажды Люда просит: «Достал бы ты билеты на спектакль или в оперу». — «Не люблю я с вашей сестрой по театрам ходить, отвечаю, возни много: программу купи, в буфете в очереди постой, в перерывах прогуливайся, пальто подай и домой проводи. Сплошная морока».

«А как же ты будешь с женой?» — спрашивает. «Жена совсем другое дело, говорю, ее провожать далеко не надо — в один дом идешь». Тогда Люда возьми и, смеясь, посоветуй: «А почему бы тебе на мне не жениться? Вся-проблема решена будет».

Так невзначай мы и объяснились, — закончил Трушко. — А теперь живем душа в душу.

* * *

Когда флотилия пересекала тропик Рака, то по давней морской традиции нам стали выдавать по триста граммов сухого вина для возбуждения аппетита и утоления жажды. Уле Ро-стаду этого пайка не хватало, он добавлял из своих запасов, поэтому всегда был немного «на взводе». Наши рассказы, видно, растравили его. Выпив как-то рюмку коньяку, Ула Ростад вышел на палубу, сел на вынесенный Эриком складной табурет, раскурил трубку и принялся вспоминать свое детство и молодость.

Плавать Ула Ростад начал еще в прошлом веке, когда охотиться на китов отправлялись на парусниках. И плавали вдали от дома не двести дней, как сейчас, а три-четыре года.

Женщины словно теряли рассудок, провожая китобоев на промысел: рыдая, они бежали вдоль фиорда, падали на камни, выкрикивали молитвы, рвали на себе волосы и выли, выли так, будто отправляли мужей не в открытое море, а в холодную могилу. В сущности, так оно и было: женщины оставались вдовами и при живых мужьях. Да и треть китобоев обычно не возвращалась домой.

Ула потерял отца в шесть лет. В Варангер-фиорде мужчины начинали трудиться рано. Девятилетним мальчишкой его взяли в юнги на зверобойное судно «Нордкап», которое плавало у берегов Шпицбергена и Новой Земли. Моря Баренца и Гренландское укачивали Улу не хуже матери, только колыбелью была не камышовая корзина, а палуба, насквозь пропитанная ворванью.

Юнги на зверобойных судах покоя не имели: от шкипера до марсового матроса все орали на них и требовали то помочь, то сбегать куда-нибудь. Никому с такой беспощадностью не напоминались провинности, как юнге. Боцман каждую ошибку и замечание отмечал зарубками на фальшборте, и, когда наступал штиль и паруса обвисали тряпками, беднягу мальчишку вызывали наверх, подсчитывали зарубки и пороли при всех. Считалось, что если юнга будет выпорот, то бог смилостивится и пошлет хоть небольшой ветер.

Юноша приглядывался, как надо подкрадываться к морскому зверю, как бить его, свежевать. К семнадцати годам он уже умел действовать гарпуном.

У пролива Югорский шар всегда было столько рыбы, птицы и 'зверя, что порой не хватало соли для нерпичьих и моржовых шкур. Не отправишься же за нею в Финмаркен? Шкипер как-то послал Улу на остров Вайгач. Там все лето артелью жили русские поморы. Весной они собирали из гагачьих гнезд легкий пух, летом били бородатого тюленя, нерпу и ловили сетями новоземельскую семгу, а осенью — моржей. У русских на каменистом берегу стояли небольшой разборный домишко и два длинных сарая. Там они хранили сети, бочечную клепку и соль.

Ула добыл у русских поморов два мешка соли и оставил на Вайгаче свое сердце. На острове ему приглянулась тоненькая белобрысая девчонка Ксения — помощница стряпухи. Она как взглянула на него своими огромными глазищами, зардевшись от смущения, так сразу и приворожила к себе парня.

В первый раз им даже поговорить не удалось: он не знал русского языка, а она — норвежского. Ула подарил Ксении лакомство зверобоев — большой кусок матака, вырезанного из убитого нарвала. Матак своим вкусом напоминал свежее молоко, приправленное лесными орехами. Ксения хотела дать ему на дорогу семгу, вытащенную из рассола, но он не взял рыбу, а попросил у нее на память ленточку из косы.

У норвежских зверобоев прижился беглый русский дьякон, сосланный за пьянство из петербургской епархии в Соловецкий монастырь. За полбочонка рому дьякон взялся обучить юношу речам, которые быстро дойдут до сердца девушки. И действительно, учителем этот пьянчуга был отменным. Через год, когда Ула вновь встретился с Ксенией, девушка была поражена его умением говорить по-русски.

Ула прибыл на Вайгач не с пустыми руками. Еще зимой, когда побывал в Бергене, накупил девушке подарков. Он проговорил с нею всю ночь и перед отъездом добился поцелуя.

С тех пор, если норвежским зверобоям не хватало соли, муки, меда, они посылали Улу к русским поморам. И юноша с радостью отправлялся в путь. Он знал, что сумеет встретиться с Ксенией и перехватить несколько поцелуев. Как эти торопливые поцелуи были сладки в молодости!