Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи - [123]

.

Ленин и другие большевики жили в соответствии с ретранслируемым через литературу требованием вести образцовое существование на службе истории. Они формировали свои установки в соответствии с новаторским толкованием понятия о новом человеке и, в свою очередь, пропагандировали образцы поведения, сообразующиеся с изменяющимися представлениями об исторически-необходимых действиях. Работу Ленина «Что делать?» (1902), посвященную новому типу политической партии профессиональных революционеров, можно читать как руководство по воспитанию личности. Жестко организованная партийная среда должна была формировать максимально преданных делу и стойких людей, обладавших высочайшей сознательностью и железной волей, которые позволили бы им вовлечь отсталую Россию в водоворот мировой революции.

Придя к власти, большевики последовательно подавляли альтернативные сценарии исторических изменений, предлагавшиеся интеллигентами-небольшевиками. Параллельно и в самой партии шел процесс подавления «оппозиционных» голосов и навязывания «генеральной линии», во все большей степени отождествлявшейся с личной волей Сталина. Дух радикальной интеллигенции проявлялся в Коммунистической партии, но еще более широкое применение он находил в учреждениях и кампаниях советского государства. С первых дней своего существования советская власть развернула широкомасштабные кампании по образованию и ликвидации неграмотности, оказавшиеся поразительно успешными[506].

По мере советизации этос интеллигенции подвергался преобразованию. Затрагивавший ранее лишь тонкий слой образованного общества России, он превращался теперь во всеобщий общественный идеал, распространявшийся через институциональные структуры советского государства. Становясь более узким в интерпретации и авторитарным по содержанию, этот идеал сохранял отчетливые очертания касавшегося теперь всех советских граждан требования вести идеологически цельную, «сознательную» жизнь, посвященную нуждам «общества» и в конечном счете нацеленную на обеспечение исторического прогресса. Каким запутанным путем идейные ориентации, возникшие в дореволюционное время, переносились в советскую действительность, видно из дневника Зинаиды Денисьевской, на протяжении всей жизни не отходившей от представления об обязанности интеллигенции просвещать массы. Но интеллигентские ценности определяли концепцию собственного Я и у рабочих крестьянского происхождения, выросших в 1920–1930-е годы. Леонид Потемкин пользовался дневником для упорядочения своих усилий, направленных на превращение в социалистическую личность. Усилиям Степана Подлубного препятствовал груз утаиваемого прошлого, но его путь самовоспитания свидетельствовал об аналогичных устремлениях.

Возникает вопрос, как соотнести эти повествования, наполненные напряженным самоанализом и стремлением вперед, с политическим давлением, психологическим и физическим, которое оказывала советская власть. Имея в виду требование коммунистического государства с энтузиазмом участвовать в «строительстве социализма», его решимость регулировать мысли граждан и преследование им малейших проявлений оппозиционного поведения, можно было бы заподозрить, что авторы дневников делали записи в первую очередь для НКВД и прилагали усилия к тому, чтобы представить себя пылкими сторонниками советской власти, вопреки своим подлинным убеждениям.

Зинаида Денисьевская вела дневник более тридцати лет; он охватил и революцию 1917 года, и сталинскую индустриальную революцию десятилетием позднее. На протяжении всего этого периода ее самопонимание развивалось без внезапных переломов или изменений тональности; оно развертывалось последовательно, в соответствии с собственной логикой. Денисьевская нигде не сворачивала со своего пути, не переходила от искренности и самораскрытия к более расчетливой форме самопредставления, предназначенного для постороннего читателя. Другие дневники охватывают менее длительные промежутки времени, но вести их авторы стали до начала сталинских репрессий. Эти дневники тоже отличаются последовательностью тематики и стиля самовыражения. Александр Афиногенов стал анализировать свой творческий и личностный кризис еще в 1932 году, но лишь в 1937-м, под сильным давлением режима, он всерьез обратил внимание на собственное «разложение». Начав вести дневник, Леонид Потемкин посвятил его самовоспитанию, которым последовательно занимался в дальнейшем. Ведение дневника он прекратил в 1936 году, потому что дневник уже не помогал ему в самосовершенствовании. Вместо этого Леонид обратился к прямому обмену мнениями с ровесниками, в частности вступив в обширную переписку с Ириной Жирковой. Случай Степана Подлубного сложнее в том смысле, что он сознательно вел двойную жизнь, изображая из себя рабочего, но зная при этом, что принадлежит к другому классу. Однако его дневниковый голос последователен: он критически комментирует свою двойную жизнь и ищет выход из нее, а не настроен на ее продолжение. Во всех четырех главах, посвященных отдельным авторам дневников, я, помимо самих этих дневников, опирался и на другие источники — личные письма, стихи, воспоминания, фотографии, опубликованные тексты и беседы. При их совокупном изучении возникает более сложное представление об индивидуальной субъективности, чем то, которое могут дать сами дневники; но это представление не противоречит дневниковому нарративу и не обесценивает его. И из дневников, и из других источников становится очевидной всепроникающая программа общественного контроля, управление собственным развитием и самосовершенствованием.