Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи - [122]

Социалистическую субъективность правильнее всего понимать не как неизменную сущность, которой человек был наделен раз и навсегда, а как состояние сознания, которое приобреталось в самом акте перехода Я от мелких и ограниченных забот на более высокий уровень вовлеченности в историю. Чтобы быть устойчивой, эта установка требовала постоянных усилий, связанных с нахождением своего места в мире. Не все дневники того времени в равной мере демонстрируют функционирование социалистической субъективности, и еще меньше таких дневников, которые бы позволяли увидеть полный набор ее определяющих признаков, однако можно утверждать, что самоопределение в советском мире обеспечивалось за счет тройственной установки на самовыражение, коллективное действие и историческую цель. Эта идеальная форма субъективности была отчетливо нелиберальной в том смысле, что в ней отсутствовала положительная оценка автономии и индивидуальных ценностей. Характерно, что не только коммунистические идеологи, но и критически мыслящие советские интеллектуалы презирали «буржуазные» требования индивидуального творчества и исключительности.

Большевистским активистам удалось распространить представление о необходимости личностного роста через верность делу революции благодаря укорененности подобного образа мысли в историческом прошлом России. Нравственная обязанность самосовершенствоваться, заниматься общественной деятельностью и выражать себя в соответствии с требованиями истории была основой русской интеллектуальной и политической жизни в течение почти столетия, предшествовавшего революции 1917 года. Стремясь включиться в историю и добиться исторически обоснованного представления о собственном Я, авторы дневников сталинской эпохи на удивление последовательно продолжали линию поведения нескольких поколений образованных русских людей, начавшуюся с первых десятилетий XIX века и служившую отличительной особенностью русской интеллигенции.

Первое поколение интеллигентов, немногочисленных образованных русских людей, собиралось в литературно-философских салонах Москвы и Санкт-Петербурга; их объединяло глубокое недовольство общественно-политической «отсталостью» России и ощущение нравственной обязанности изменить эту ситуацию. Инструмент быстрого и решительного изменения они нашли в немецком идеализме, в частности в гегелевской философии исторического развития, которую они изучали не как простой набор идей, а как руководство в личной, общественной и политической жизни. Учение Гегеля привило им веру в существование законов истории, применимых и к России и дававших надежду в условиях мрачной действительности. Хотя Россия отставала от более передового Запада, она могла догнать его благодаря напряженным усилиям «сознательных» личностей, знавших законы истории и посвятивших свою жизнь применению этих законов для блага страны.

Привилегированное происхождение большинства этих молодых людей осознавалось ими как нравственная обязанность превратить соотечественников, темных крестьян (а позднее рабочих), из существ, которые вели рабское существование, в полноценных людей, способных восстать против угнетения и помочь продвижению России вперед. Однако главным долгом интеллигента была работа над собой: формирование установки на общественно-политические изменения и сохранение представления о том, что свою жизнь он должен поставить на службу истории. Именно эту установку имели в виду интеллигенты, говоря об образцовой «личности», которую они определяли как надличностный этический идеал — ориентацию не на индивидуалистические цели, а на историю и коллектив ради строительства лучшего будущего.

Такой подход, предъявлявший к интеллигентам серьезные требования, предоставлял им и значительные преимущества. Вера в историческую адекватность своих мыслей и действий наделяла их смыслом, тогда как в официальных структурах царской России, из которых эти «лишние люди» были исключены в силу своего критического к ним отношения, они никакого смысла не видели. История давала возможность спастись от невыносимого настоящего на бескрайних просторах будущего и почувствовать себя там как дома. Некоторым из них будущее казалось очень многообещающим. Наблюдая за Западом, диктовавшим темп исторического развития, они предполагали, что усиленное культивирование личности в России рано или поздно приведет к тому, что эта «молодая» страна перегонит «старый» Запад, отягощенный, по их мнению, вырожденческими, своекорыстными «буржуазными» ценностями.

Свои идеи об исторических изменениях интеллигенция развивала в основном в сфере литературы. В условиях существовавшей при самодержавии политической цензуры качества «нового человека» очерчивались и обсуждались именно в, казалось бы, неполитической литературной сфере — в романах, критических статьях и литературных автобиографиях. По той же причине чтение этих произведений давало интеллигентам зеркало, глядя в которое они могли преобразовывать себя. Жизнь и искусство были тесно взаимосвязаны: образцовая жизнь интеллигентов служила моделью для создания литературных образов, по примеру которых, в свою очередь, формировали себя читатели. Эти вполне проницаемые границы, соединявшие, а не разделявшие жизнь и текст, сохранялись на протяжении большей части ХХ века и являлись отличительным признаком дневников сталинской эпохи