Революция от первого лица. Дневники сталинской эпохи - [121]

Изучение дневников сталинской эпохи показывает притягательность коммунистической идеологии для самосознания личности. Активисты-большевики призывали всех советских людей принять программу революционного преобразования и в процессе этого преобразования преобразовывать самих себя. Принадлежность к сообществу революционеров и помощь в осуществлении законов истории обещали интеллектуальную, нравственную и эстетическую самореализацию. Авторы многих дневников включались в проведение революционной политики, видя в ней способ обретения личного голоса, иными словами — собственной «личности», «биографии» или «мировоззрения». Этот голос обретался в принципиально важном столкновении с прежней неорганизованной, «пассивной» или эгоистической жизнью человека, нацеленной на выработку общественно более ценного и многостороннего, менее эгоистичного Я. Таким образом, включение в революционное движение могло быть обусловлено стремлением к самовыражению, а не желанием стереть собственную личность, как утверждают некоторые комментаторы[503].

Хотя значительное число авторов дневников проявляли интерес к самосовершенствованию и самопреобразованию, идеологический язык их Я был весьма различен. Тем не менее многие из их записей можно сгруппировать по общим темам и конкретным моментам периода 1920–1930-х годов, когда стремление к самовыражению проявлялось наиболее отчетливо. Дневники первой группы велись «классово чуждыми элементами» и «классовыми врагами», главным образом интеллигентского происхождения, которые хотели отрешиться от своей «буржуазной личности» в контексте борьбы коммунистов за разрушение «старого мира», активно развернувшейся в конце 1920-х и начале 1930-х годов. Во второй группе дневников описывались процессы обучения, приобретения культуры и формирования личности. Принадлежавшие в основном молодым людям, происходившим из низших слоев общества, эти дневники стали появляться в начале 1930-х годов и велись на фоне формирующейся «социалистической цивилизации». Наконец, существовал дневник коммуниста, свидетельствующий о резком росте стремления к самопреобразованию в связи с кампанией внутрипартийного очищения, кульминация которой пришлась на годы «большой чистки».

«Если вдуматься, сколько жизней течет вокруг — длинных и коротких, полных и скудных, ярких и бесцветных, счастливых и несчастных, — писала в своем дневнике в 1932 году молодая учительница Вера Павлова. — Сколько людей — творящих и разрушающих, строящих, борющихся в одиночку и коллективом, людей, так или иначе вкладывающих свои жизни в общее здание жизни общества, людей — песчинок истории, которых она незримо вписала в свои страницы». Павлова была поражена многообразием позиций окружавших ее людей, но еще поразительнее были понятия, в которых она осмысливала жизнь. Это были манихейские понятия созидания и разрушения, коллективизма и индивидуализма, яркой выразительности и бесцветного существования, характерные для периода строительства социализма[504].

Павлова была убеждена, что все эти различные и даже противоположные друг другу формы жизни разворачиваются исторически закономерно. Представление о том, что история в конечном счете задает нормы человеческой жизни, что эта жизнь тем выразительнее и исторически ценнее, чем в большей степени она служит потребностям общества, разделялось не только Павловой. Оно формировало самоопределение широкого круга людей в сталинские годы, в особенности в довоенный этап «социалистического строительства». Именно этой ориентацией на самовыражение в коллективе и на службе истории определялась социалистическая субъективность. Благодаря своей общественной силе и исторической значимости такая жизнь обещала людям подлинность и глубокую осмысленность, а потому они активно к ней стремились. Она противопоставлялась жизни вне коллектива или вне потока истории. Так же как авторы дневников жаждали жизни в коллективе, они боялись утраты смысла, которую влекло за собой изгнание из этого мира. Некоторые говорили о своей боязни стать «лишним человеком», ненужным обществу; другие сравнивали себя с беспомощными персонажами чеховских пьес, которые пассивно наблюдают за тем, как жизнь и история уходят за линию их личного горизонта. Они боролись за то, чтобы не быть лишними в эпоху, когда и общественная ценность, и личная самооценка человека определялись его «полезностью для общества». В ходе этой борьбы авторы дневников описывали свои надежды на принадлежность и страх исключения в биологических терминах. Они представляли коллектив живым организмом, включенность в жизнедеятельность которого давала человеку силу, смысл и энергию. В свою очередь, неспособность или нежелание идти в ногу с коллективом превращали авторов дневников в калек и паралитиков, чувствующих себя отделенными от живого, энергичного, вечно молодого революционного тела.

В ряде дневников повторяется образ радио как замены реальной связи с обществом, необходимого для одиноких людей, не имеющих возможности погрузиться в «общий поток жизни». Как передатчик праздничного шума советских демонстраций или вечерних новостей, в которых сообщалось об очередных подвигах советских людей, радио стало воплощением коллектива. Чем больше его передачи наполняли одиноких слушателей энтузиазмом, тем в большей степени они описывали чувство принадлежности к советской истории. Однако сама картина одинокого человека, способного проникнуться ощущением связи с другими только благодаря потрескивающим звукам радиоприемника или фиксации своих мыслей в дневнике, заставляет задуматься об уединении и отчаянии — неафишируемой оборотной стороне ярко описывавшихся сценариев принадлежности.