Революция - [39]

Спустя несколько дней после нашего приезда отец рассказал мне, что в свое время Людовик XIV, король-солнце, три десятка лет пускал треть всех налогов на возведение этого дворца, и три десятка лет строившие его бедняки умирали от истощения — все ради того, чтобы его величество мог роскошествовать. Но я не слушала отца. Я видела залы из зеркал и бриллианты размером с виноградину. Видела, как собак кормят шоколадом, видела туфли, усыпанные рубинами. Я не хотела больше слышать про бедняков. Я устала от бедности с ее вечными слезами, нытьем и вонью.

Мы давали кукольные представления во дворце. Собирались все дети придворных, а также их благородные родители и гувернеры с гувернантками. Трудно вообразить более странное зрелище: вся голубая кровь Франции перед убогим балаганом. Впрочем, в том сезоне убогость была в моде.

После спектаклей я играла детям на гитаре и учила их петь и танцевать. Устраивала веселые походы по дворцовым садам. Но усерднее всего я старалась рассмешить печального принца. Потому что, когда мне это удавалось, королева меня вознаграждала.

Я дурачилась при нем как одержимая. Нарядившись в бриджи и подобрав свои длинные волосы, я загадывала ему загадки и рассказывала анекдоты. Я кувыркалась и ходила колесом. Я выскакивала из-за деревьев, чтобы застигнуть врасплох придворных дам. Бросала в фонтаны камешки, чтобы обрызгать кавалеров. Пускала шутихи, отчего слуги роняли подносы. Луи-Шарль поначалу пугался шутих, но вскоре привык. Он обожал всякие шалости.

Старую герцогиню Ноайскую возмущало, что наследник французского престола ведет себя как цыганенок, и она говорила об этом королеве, но та пожимала плечами. Она видела, что сын ее повеселел, — лишь это ее заботило по-настоящему, а отнюдь не пирожные, что бы там люди ни говорили.

Все было хорошо. Я спала в тепле и сухости, и у меня уже скопился мешочек денег, о котором дядя не догадывался. Я пила вино и закусывала засахаренными вишнями.

Потом дела пошли еще лучше: однажды нас навестила одна из фрейлин королевы и сообщила, что ее величество предлагает Александрине переселиться во дворец и стать компаньонкой дофина. Я чуть не поперхнулась гвоздикой, которую жевала. Я не успела ответить «да» или «нет» — мой дядя тотчас выпалил, что для Александрины большая честь исполнить волю ее величества. А также это большая честь для всей нашей семьи. Фрейлина улыбнулась и предупредила, что королева будет ждать меня в своих покоях через час.

Как только она ушла, я повернулась к дяде.

— Я сама способна отвечать за себя, — сердито начала я. — Это мой выбор, а не твой. Во дворце слишком душно. Там нужно соблюдать кучу правил. Со всех сторон за тобой следят. У стен есть уши. Я не желаю там жить…

Он рассмеялся.

— Твои желания не имеют никакого значения. Ты приобретаешь положение при дворе — вот что важно.

— А если я откажусь? — спросила я дерзко.

В ответ я получила пощечину.

— Ты не откажешься, Алекс, — процедил дядя, — иначе я сделаю из тебя отбивную. Если королева перестанет к тебе благоволить — мы потеряем все.

Королева благоволит ко мне. Эти слова мигом успокоили мою злость и боль от пощечины.

Дядя продолжал:

— Ты пойдешь к ее величеству. И сыграешь роль компаньонки дофина — причем сыграешь хорошо. Только попробуй ослушаться! Ты будешь…

— Да-да, дядя, ты прав, — сказала я.

— И предупреждаю тебя… Постой, что-о? — Он опешил от моей нежданной покорности.

— Ты прав. Я все сделаю. От этого зависит судьба нашей семьи.

Дядя сощурился. Он чуял неладное. И был прав, поскольку меня не волновала судьба моей семьи. Только моя собственная.

Я умылась, начистила башмаки и покинула нашу комнату. К черту дурацких марионеток, думала я, пересекая Мраморный двор. К черту дядю с его прихотями. Я буду компаньонкой французского принца. А через год-другой, когда мальчик подрастет, я попрошу королеву о протекции. И она не откажет, она ведь ко мне благоволит. И уж тогда меня ничто не остановит. Одно ее слово — и я начну блистать на парижской сцене. Мне к тому времени исполнится четырнадцать. Я буду Офелией и Марианной. Сюзанной, Заирой и Розалиндой. Разве Каролина Ванхов не покорила весь Париж, сыграв Ифигению в четырнадцать лет?

Фрейлина, ожидавшая у покоев королевы, окинула меня взглядом и спросила:

— Что это за наряд? Неужели у вас нет платья?

Я ответила, что у меня всего одно платье, которое выглядит еще хуже этих штанов. Тогда она потребовала, чтобы слуга отдал мне свой камзол, и сама помогла мне его надеть. Затем мне было велено ждать в коридоре. И я ждала — час, два… Передо мной сидели другие люди, они ждали гораздо дольше. Министры. Послы. Дряхлая маркиза с четырьмя спаниелями, невозмутимо смотревшая, как ее собаки грызут ножки стульев и гадят на ковер.

Наконец я вошла в кабинет несказанной красоты. Потолок был расписан ангелами и облаками. Вся мебель словно сделана из золота, а ковер под ногами — соткан из живых цветов. В вазах стояли розы всех мыслимых оттенков, благоухание наполняло воздух. Королева сидела за мраморным столом и писала письмо.

Она выглядела совсем иначе, чем в предыдущие наши встречи. На ней было скромное платье из муслина, и я впервые видела ее без парика. В ее волосах, собранных в низкий узел на затылке, виднелись белые пряди. Ее лоб оказался исчерчен морщинами. Издалека я этого не замечала. Когда она подняла на меня взгляд, я увидела в ее глазах усталость и печаль и вспомнила, что она потеряла сына. Об этом легко забыть, когда она блистает на балах и одаряет улыбками жирных боровов в расшитых камзолах.