Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь) - [38]

Белецкие играли с огнем и обожглись. Они, конечно, жалки и смешны. Но вся эта история, весь этот эпос провокации - не смешны. Мы должны изучать его и на ошибках и преступлениях прошлого учиться побеждать в будущем...

P.S. «Правда» в ответ на наши настойчивые указания о необходимости расследования дела о провокации Малиновского с его общественно-политической стороны пытается прибегнуть к тому самому приему, который ей удался в 1914 году и, б[ыть] м[ожет], благодаря которому Малиновский не был разоблачен еще тогда. В ответ на наше указание о необходимости расследования фактов, она отвечает требованием предъявить определенные обвинения к лицам. Надеемся, что теперь, после опыта 1914 года, этот прием заранее осужден на неудачу. Следствие необходимо, оно будет, и уж оно установит, виновен ли кто персонально и насколько.

Рабочая Газета. 1917,22 июня. № 87.

Троцкий Л.Д. НАСТУПЛЕНИЕ И НАСТУПЛЕНЦЫ

Наступление началось. Продолжается ли оно? Продолжится ли? Об этом мы в настоящую минуту ничего не знаем. Но оно началось, - как раз в день манифестации петроградских рабочих и солдат против политики наступления - и министры-социалисты получили возможность к концу Всероссийского съезда «под занавес» возвестить о «поворотном моменте» в русской революции.

Насколько наступление было подготовлено с материальной стороны, мы не знаем. С духовной стороны оно было подготовлено резолюцией съезда Советов о войне. И в этой резолюции вся фальшь и двойственность позиции партий правительственного социализма нашла свое законченное выражение. По существу, дело шло о том, чтобы дать г. Керенскому право сказать солдатам: «Приказываю вам - вперед!» Своей резолюцией меньшевики и эсеры заранее и полностью освящали страшные жертвы, связанные с наступлением. Но кто требует от народа таких жертв, тот должен говорить решительным, твердым, ясным языком. Ничего подобного нет в резолюции съезда. Она уклончива в своем пацифистском многословии, которое служит ей только для того, чтоб прикрыть свой «наступательный» конец; но именно этот конец и только он имел реальное значение, ибо дал возможность Керенскому провозгласить на его эсеровски-министерско-театральном языке: «Приказываю вам - вперед!» Армия пошла вперед после каких-то внутренних трений, о которых упоминают официальные сообщения. Что это за трения, каковы их размеры и острота, мы не знаем. Но зато мы твердо знаем, что Временное правительство сделало все, что было в силах его, для того, чтобы подготовить эти трения, расширить и углубить их. Оно поставило - в форме бессильной лицемерно-дипломатической риторики - вопрос о целях войны и пересмотре старых договоров; этим оно окончательно подкопало веру солдат в те старые цели, сражаться за которые они призваны теперь именем так называемой «революционной демократии». И если - после трехлетнего опыта войны и четырехмесячного опыта революции - не все солдаты окажутся убежденными уклончиво-осторожной резолюцией съезда или дешевым ораторским фанфаронством полусоциалистических полуминистров, у благочестивой печати всегда остается в распоряжении испытанное средство: призвать «общество» к крестовому походу против революционных социалистов вообще и большевиков в особенности.

«Наступление было продиктовано необходимостью, - объяснял самый кинтальский из министров г. Чернов. - Русская армия не могла пассивно дожидаться наступления Гинденбурга». Правда, авторитеты разъясняли нам в течение этих трех лет не раз, что при траншейной войне оборона дает несравненно больше шансов, чем наступление. Правда, на французским фронте мы наблюдали - без всякого ущерба для армии - застой в течение долгого ряда месяцев. Но все равно: допустим, что г. Чернов прав. Что это значило бы? Только то, что из политики Временного правительства - политики хозяйственной, политической и дипломатической прострации - выход один: стратегическое наступление. Но то, что является объективной «необходимостью» для буржуазного правительства вместе с его полусоциалистическими полуминистрами, вовсе еще не является политической необходимостью для действительно революционной демократии. Она не могла брать и не взяла на себя ответственности за наступление 18 июня.

Г-н Церетели, политическая ограниченность которого делает его наиболее способным к прямолинейности, заявил на съезде Советов, что наступление является могущественным ударом империализму русскому, союзному и германскому, и в качестве такового должно приветствоваться всеми интернационалистами, в том числе и немецкими. Этот «государственный человек» консервативного мещанства и не подозревал, по-видимому, что повторял только пошлые фразы, которые были в ходу на политическом рынке Франции в первую эпоху войны. Когда ренегат Бриан утверждал, что солдаты Франции борются за свободу и демократию, мы спрашивали: каким же образом они делают это рука об руку с армией царя? И когда «циммервальдец» Церетели сообщает, что русские войска борются против... империализма, мы спрашиваем: каким же образом они делают это рука об руку с империалистическими правительствами Англии, Америки, Италии и Франции? Во всяком случае Ллойд-Джордж, Рибо, Вильсон, которых до сих пор никто не считал заклятыми врагами империализма, горячо приветствовали русское наступление, отнюдь не догадываясь, что оно направлено... против них. Вся русская реакция -нововременцы, «республиканский центр», разные черносотенные «лиги», кадетская пресса - откровенно приветствовали «антиимпериалистическое» наступление как начало конца революции. Патриотические манифестации, те самые, что избивали социалистов, несли перед собою трехцветные знамена с прикрепленным к ним портретом Керенского. Что это: недоразумение? И вражда петроградского авангарда революции к политике Керенского - тоже недоразумение? Не проще ли сказать, что недоразумением является революционная фразеология полусоциалистических полуминистров, которые на деле служат чужим целям.