Ренуар - [33]

Я иду к мосье Шерами, несу Ренуара. Едва только я назвал имя художника, как Шерами: «Очень талантлив! Он хотел бы, конечно, чтобы я рекомендовал его „любителям“ из нашего Общества? Передайте ему о моем расположении; я знаю его прекрасные рисунки в „Illustration“»^[54].

Я. — Но я говорю о Ренуаре-живописце.

Шерами. — Он тоже очень талантлив в отношении колорита! Передайте ему о моем расположении. Я знаю «Мулен де ла Галетт», и я даже поощрил вашего Ренуара личной покупкой «Портрета Вагнера». Ах, Вагнер, какой это тоже талант!

Я объяснил цель моего визита. Когда я назвал цифру в сто франков, Шерами:

— Разумеется, сто франков не бог весть что… только приобретения нашего Общества не решаются вот так, мимоходом. Пусть мосье Ренуар подаст прошение. Не знает ли он кого-нибудь из окружающих Бонна? От него зависит окончательное утверждение наших приобретений. И он очень строг в отношении рисунка…

Когда я прощался, принесли старательно завернутую вещь в раме, которую Шерами сам помог поставить на мольберт.

Он обратился ко мне: «Вы увидите работу мастера, который умеет сочетать рисунок и цвет!» — и обеими заботливыми руками развернув картину, президент Общества показал мне «Сцену с обнаженными» Латуша…

Глава XVIII Семья

— Тебе не нужны Габриэль и «булочница»?^[55] — спрашивал Ренуар у жены. — Я хочу написать «Купальщиц».

И мадам Ренуар «устраивалась».

— Это замечательно, — сказал мне однажды Кайеботт, брат коллекционера, — у меня никогда не могут приготовить такой буйабесс, каким нас кормят у Ренуаров… а между тем у меня настоящая кухарка, тогда как от кухарки Ренуара требуется только, «чтобы у нее была кожа, хорошо поглощающая свет»…

Да, но там еще была мадам Ренуар… А известно ли также, что все эти прекрасные букеты цветов Ренуар написал благодаря жене? Мадам Ренуар знала, с каким удовольствием он пишет цветы, но если бы ему самому приходилось их искать… Поэтому в доме были постоянно цветы в горшках по четырнадцать су, того красивого зеленого цвета, которым Ренуар всегда любовался в витринах магазинов.

И как она радовалась, когда художник говорил по поводу какого-нибудь из этих букетов, составленных с такой заботой: «Какая красота — цветы, поставленные как попало! Надо это написать!» Другая, не менее значительная часть произведений Ренуара — этюды, деланные с детей, — кто знает, были ли бы они написаны, если бы вместо своих «моделей», которым материнское молоко обеспечило такие прелестные щечки, у него были бы дети, вскормленные кормилицей или рожком, как те маленькие богачи, которых ему приходилось писать в те времена, когда он был принужден принимать заказы.

— Удивительно, как вы со всем справляетесь, — сказал я мадам Ренуар, застав ее однажды за шелушением горошка, в то время как на коленях у нее сидел Жан, не особенно послушный, так как у него прорезались зубы.

— И подумать только, что вы еще находите время послушать мессу!

Маленькие жонглерши в цирке Фернандо. 1875–1879

Спящая Анжель. 1880

Дело в том, что, приходя проведать Ренуара утром в воскресенье, я всегда слышал около одиннадцати часов вопрос: «Тебе больше ничего не нужно, Ренуар? Я иду слушать мессу…» И вдруг мадам Ренуар вскочила: «Ах, боже мой! Я еще не помыла кисти». И, бросив горошек и Жана, который внезапно замолк, — потому что с детской проницательностью сейчас же почувствовал, что капризы ему не помогут, мать его все равно не услышит… — мадам Ренуар поспешила в соседнюю комнату. Вернулась она с пачкой кистей: «Ренуар находит, что я умею мыть кисти лучше, чем Габриэль»…

А потом наступила для Ренуара полоса славы^[56], благополучия, даже счастья. Но как раз в то же время у него начались приступы ревматизма, который через несколько лет окончательно пригвоздил его к креслу.

Мадам Ренуар рассказывала как-то при мне об их путешествии в Италию.

— Как мне жаль того времени!.. — говорила она.

Я хотел было ответить: «Но Ренуара еще не покупали тогда?» — но остановился, поняв причину грусти: Ренуар в то время был еще совсем здоров!

В конце концов сам Ренуар, весь поглощенный своим искусством, которое развертывалось, несмотря на его болезнь, и, может быть, как это ни парадоксально, как раз в связи с болезнью, как он сам утверждал (потому что, принужденный оставаться без движения, он не рассеивался ничем и ни о чем, кроме живописи, не помышлял), Ренуар кончил тем, что примирился со своей участью^[57], со своими скрючивающимися руками и день ото дня коченеющими ногами. И когда острые страдания первого времени почти исчезли и общее состояние здоровья Ренуара даже укрепилось, мадам Ренуар могла считать себя почти счастливой; как вдруг вспыхнула война… Оба старших сына — Пьер и Жан тотчас же отправились на фронт. Я пошел справиться о них. У Ренуара были гости. Все были оптимистически настроены. Друг дома актер Дориваль принес «экстренный выпуск», сообщавший о «молниеносном» наступлении в Лотарингии. Все еще были под впечатлением радостных новостей, когда появился второй вестник — депутат З.

— Я прямо из военного министерства, — сказал З., не успев отдышаться, так как он только что взбежал по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки, — сейчас состоялся совет министров, правительство рассчитывает, что наступление русских докатится до Берлина не позже первых дней октября