Рембрандт - [24]

Филипс, внимательно следя за Дюллартом, убеждается, что легко мог искалечить ему жизнь. Место этого юноши — в мире прирожденной серьезности и скромного благочестия, в мире серого однообразия и скупой бесцветности голландского неба. Нельзя учинять насилия над этой душой, которая полностью еще не раскрылась; в ней нельзя пробуждать преждевременную внутреннюю борьбу. И вот, наконец, Филипсу удается, тонко лавируя, целиком перейти на разговоры о жизни на севере, о событиях в городе, об окружающих их людях. С тайным удовлетворением он видит, как к Хейману возвращаются спокойствие и уравновешенность; на его щеках не горит более лихорадочный румянец, и в вопросах его уже не чувствуется жажды изведать иную жизнь.

Юноша знает теперь, что такое юг: это страна солнца и теней, утратившая для него очарование неземного мира и соблазны языческого рая.

XV

Лишь изредка бывал теперь Рембрандт в центре Амстердама; чаще всего в дни, когда происходили большие аукционы. Он посещал всех торговцев картинами, хотя давно испытывал смертельное отвращение к торгашам и к их занятию; не появлялся он только у Данкертсов, затаивших против него мстительную злобу.

Иногда Рембрандт показывался и на Хееренграхте у коллекционера Хармена Беккера, большого любителя живописи, торговавшего с прибалтийскими портовыми городами. Рембрандт приходил к нему, чтобы погасить часть взятой у него когда-то ссуды. По уговору, он в уплату долга приносил новые полотна и оттиски, которые коллекционер обычно продавал потом с огромной выгодой для себя.

Но все реже и реже предпринимал Рембрандт эти выходы в город; еще реже отправлялся он за город поглядеть на облака и деревья, на ветхие домишки, прячущиеся среди зарослей кустарника, на заросшие темным камышом и тростником канавы с неподвижной водой, в которой отражается свинцовое небо. В душе художника начался огромный и плодотворный перелом.

Было время, когда он совсем не покидал своего жилища: чувствуя упадок творческих сил, он стыдился встреч с людьми при свете дня. А ныне он не выходит из своей мастерской, охваченный огромным творческим подъемом. Только когда сгустившиеся вечерние сумерки или усталость вынуждают его прервать работу, он вновь соприкасается с жизнью, ключом бьющей рядом; эта жизнь — Хендрикье, Титус, ученики, горсточка друзей.

Сегерс умер, Коппеноль, скрюченный подагрой, прикован к постели, а Сикс, начиненный предрассудками, в силу светских предубеждений избегает бывать в доме художника, — говорили, что он домогается руки Маргареты Тульп, дочери бургомистра. Так пришло одиночество. Сам Рембрандт почти не замечал этого, до самозабвения увлеченный новой могучей творческой силой, которую в себе чувствовал. И не только чувствовал, но и давал ей простор. Ему чуждо зазнайство, чужда гордость созданиями своего гения. Завершенные картины его уже не интересовали. Только то, что существовало в его мечтах, над чем работали его руки и чем были заняты его мысли, представляло для него ценность. Он не знал благодатных перерывов в работе, как Леонардо да Винчи, с восторженным удивлением отдававшийся созерцанию чуда собственного бытия и совершенной гармонии сил, возможной в жизни одного человека.

Рембрандт работает без оглядки, он не испытывает ненасытного желания постичь тайны природы. Никогда не спрашивает он себя о более глубоких причинах явлений, о таинственном рождении поступков и мыслей. Он берет природу такой, как она есть, со всеми ее загадками и откровениями; и природа тоже не спрашивает о целях и причинах, но неустанно стремится к совершенствованию; и Рембрандт воссоздает природу.

Временами он, точно так же ни в чем не сомневаясь и ничего не спрашивая, с головой окунается в созерцание извечного чуда священного писания, страстей господних, жизни апостолов и патриархов, апокрифических и канонических святых, которые живут на пожелтевших страницах его библии.

Нельзя ни спрашивать, ни пытаться проникнуть в тайны, ни думать до сумасшествия. Непостижимое надо просто принимать. Тогда все вещи обретают реальность. Рембрандт творит действительность. Небо и земля заключают в себе действительность, и действительность содержит в себе небо и землю. Иерусалим и Амстердам не разделены ни временем, ни пространством. Патриархи и толкователи священного писания оживают в бородатых евреях с Бреестраата и Дровяного рынка. У Вирсавии черты лица Хендрикье Стоффельс.

Действительность во всем. И в свете и в тени. Его упрекают за неправдоподобие картин с ночным освещением. Я во всем и всегда искал только естественность. Нет, я лучше, чем кто-либо из вас, знаю: для естественности не существует никаких пределов, как нет пределов для бога и его вечности. Ваши холодные расплывчатые краски, заимствованные у тихого весеннего вечера, так же естественны, как и скрытый огонь, пылающий за моими ночами, а его я черпаю из недр моей души. Наш внутренний мир связан с окружающим нас миром, и все это единая природа. Ее проявления, зримые и незримые, осязаемые и воображаемые — сама действительность. Она привлекает и притягивает меня, и я должен ее изобразить вот этими красками, этой рукой…