Рембрандт - [26]

— А идеал древних? Красота? — как-то осмелился спросить Дюлларт, думая о Микельанджело и Ронсаре.

Рембрандт рассмеялся, покачав головой:

— Красота не существует сама по себе. Красота — это иллюзия. Вы делаете вещи красивыми только собственным умением видеть их и вашей способностью воплотить виденное на полотне. Я всю жизнь во всем искал естественность природы, никогда не увлекался ложным блеском изысканных форм. Природа, природа… Художника делает великим не то, что он изображает, а то, насколько правдиво воссоздает он в своем искусстве природу… Не прельщайтесь обманчивой видимостью… Жизнь — это все.

Рембрандт закончил «Философа».

Маас и Майр, де Конинк и Дюлларт следили за сильной загорелой рукой мастера, без устали двигавшейся по холсту; они чувствовали дыхание гения, оживлявшее мертвые формы.

И вот «Философ» перед ними. Великий, серьезный и живой. Еще мазок — и он, думается, повернет свою голову в берете, откроет рот и заговорит… Рука, покоящаяся на бюсте Гомера, вот-вот соскользнет с холодного гипса; другую руку он подымет сейчас в коротком выразительном жесте оратора… Так пишет мастер.

Несколько дней ученики не решаются взяться за кисть. Слова Рембрандта и еще больше дела его, сильнее, чем когда-либо, заставляют их задуматься над собственным несовершенством… Один Николас Маас продолжает работать. Он пишет полотно в коричневых тонах, сюжет его картины обнаруживает замаскированное сходство с только что законченным «Философом» Рембрандта. Маас хвастает своей картиной перед другими учениками. Ну разве не плодотворно использовал он годы учения у мастера?

— Никаких древних мастеров, никаких правил — только природа! — говорит он Филипсу де Конинку, на которого смотрит несколько сверху вниз: ведь картин бедняги никто не желает покупать.

— Но и никаких подражаний, — коротко и сухо бросает Филипс. — Ни древним, ни новым мастерам!

Маас оторопело глядит на него.

— Почти Рембрандт, — говорит де Конинк, указывая на полотно Николаса, — не хватает только одной вещи…

— Разве? Чего же именно, по-твоему? — спрашивает Маас, раздраженный высокомерным тоном Филипса.

— Того, что делает Рембрандта Рембрандтом, — с холодной насмешкой отвечает Филипс.

Маас ничего не понимает. Он говорит:

— Я буду еще упорнее работать.

— Бесполезно. У тебя достаточно опыта. Тебе надо найти то, что сделает из тебя Николаса Мааса.

Поднимаясь по лестнице, де Конинк, провожаемый беспомощным взглядом широко раскрытых глаз Мааса, думает: «Глупец! Ты не понимаешь, что ты ровно ничему не научился!»

XVI

Весенний вечер. Окна в доме Рембрандта распахнуты настежь. Прохладный воздух неподвижен. В небе стоят легкие облака, окаймленные оранжевой полосой. Тонкий серп луны четко вырисовывается над ближайшим островком зданий. По улице в сборчатых кафтанах, негромко разговаривая, проходят евреи из соседнего квартала, направляясь в синагогу Бет Якоб. Сегодня пятница. Вокруг все словно замерло. Лишь из широких водостоков подымаются резкие вечерние запахи дегтя, канатов и рыбы. Изредка повеет вдруг откуда-то сладким ароматом цветущих лип. Вдали покачивается целый лес корабельных мачт. Мягко поскрипывают на петлях ворота шлюзов. Сумерки словно медлят спуститься на землю.

Филипс де Конинк входит в комнату Дюлларта. Друг его сидит за столом среди вороха исписанной бумаги. Перед ним небольшой томик в красном кожаном переплете, который он при появлении Конинка захлопывает. Филипс де Конинк читает на тисненом переплете: «Иоахим дю Белле», и улыбается. Ведь он сам подарил Хейману эту книгу французского поэта прошлого столетия. Он как-то купил ее в Париже, главным образом из-за красивого переплета; она долго лежала у него забытая в сундуке среди платьев. Он знает, что любовь Хеймана к литературе так же велика, как его пристрастие к богословским диспутам. Давно просил Хейман повести его к Вонделю. Филипс де Конинк с малых лет знаком со старым поэтом, но редко бывает у него. Говерт Флинк, бывший ученик Рембрандта, обивает пороги у Вонделя; а поскольку Филипс отнюдь не в восторге от Говерта Флинка, то он избегает встреч с ним. Все же де Конинк обещал Хейману рано или поздно представить его поэту, живущему на Вармусстраате. И Хейман с нетерпением ждет этого часа. Он безгранично восхищается Вонделем и пишет в его манере стихотворение за стихотворением, заставляя Филипса слушать их. Тот лишь посмеивается над ним…

Хейман собирает разбросанные листы, а де Конинк стоит у окна и смотрит на город, окутанный фиолетовой дымкой. Свежеет. Почти неподвижны корабельные мачты над дальними домами. Слышно, как в соседней комнате вполголоса напевает Ульрих; иногда Маас, прерывая его, произносит несколько слов. И снова тишина. Евреи уже празднуют субботу.

Филипс де Конинк, обернувшись к Хейману, долго в него всматривается. В мягком, задумчивом вечернем освещении ему точно впервые бросается в глаза красота бледного лица в рамке темных волос. Хейман сидит, склонившись над столом, и крупные локоны падают ему на лоб и виски. У него красивые руки с длинными пальцами. На округлых щеках удлиненного лица играет нежный румянец; пухлый маленький рот улыбается.