Рембрандт - [28]

Взволнованные сходят они вниз по лестнице и окунаются в весеннюю ночь. Амстердам спит, погруженный в глубокую тишину. Над домами таинственно светит луна. Вода, лунный свет и низкие облака сливаются в ночном сумраке. Друзья идут, точно влюбленные, взявшись за руки. Де Конинк ласково проводит пальцами по вискам и темным волосам Хеймана.

Поглощенные друг другом, они долго еще скитаются без цели. Порой останавливаются на мосту, где нет домов, а поэтому несколько светлее, и тогда Филипс заглядывает юноше в глаза. И снова они долго стоят, прильнув друг к другу.

Ночью Хейман подымает голову; де Конинк, закинув руки, и спит и не спит; Хейман слышит, как Филипс бормочет слова его любимого стихотворения; окрыленный собственным творчеством, он сам повторяет их, или это кровь его поет?

Несу вам розы и левкои,

Букеты лилий лебединых…

Над водой струятся и проникают в комнату весенние запахи. Цветут липы и каштаны. Где-то под крышей трещит сверчок.

XVII

Палящее лето стоит над пыльными, залитыми солнцем улицами. Только у каналов нависают неподвижные тени густых лип, а дальше вода так ослепительно сверкает, что глазам больно.

Все, у кого есть деньги и кто может себе позволить покинуть город, покидают его. Ученики отпросились у Рембрандта на две-три недели; сам Рембрандт мог бы тоже поехать в Хоой или Гарлемский лес, однако предпочел остаться дома.

Сегодня работа совсем не ладится. Тишина и духота в доме вызывают у Рембрандта какое-то беспокойство. Он все время прислушивается к металлическому тиканью часов, которому словно эхо отвечает такое же металлическое тиканье из двух или трех соседних комнат. Над головой с назойливым жужжанием кружится муха, мучительно досаждая ему. Он получил заказ на офорт, но не в силах сосредоточиться.

Расстроенный, обводит он взглядом комнату. Ему вдруг кажется, что здесь что-то изменилось. Но комната такая же, как всегда: большая, сплошь заставленная мебелью, а сегодня ставни на окнах закрыты и шторы спущены, чтобы хоть как-нибудь спастись от удушающей жары. Только сквозь верхние полукруглые стекла, не защищенные шторами, в комнату врываются два широких потока солнечного света, образуя на красном ковре два ослепительно ярких колеблющихся круга.

Стол завален различными предметами. Повсюду разбросаны гравюры и кипы оттисков. У стен — пустые рамы и широкие деревянные подрамники. Над ручными дубовыми печатными станками — географическая карта. Едкий запах кислоты стоит в воздухе; Рембрандт все утро работал над офортами и делал пробные оттиски. Повсюду разбросаны медные пластинки, гравировальные иглы и остатки воска.

Рембрандт склоняется над оттиском, твердо решив больше не отвлекаться. И вот уже руки его двигаются спокойнее и тщательнее выполняют работу, исчезли угрюмые складки на лбу. Он подходит к окну и испытующе всматривается в оттиск, подставляя его под солнечный луч. Огорченно качает головой.

Мастер разочарован и недоволен собой. Он ждал большего эффекта. Почему сегодня ему ничего не удается? Он опять разглядывает рисунок. С виду как будто все хорошо. Ни в одной детали нет ошибки. Вот уже много лет он работает словно по наитию; он уже не задумывается, как в годы молодости, тщательно и боязливо взвешивая все возможности и трудности. Он давно не знает колебаний. Он уверен в себе. Быстро наносит он простые по форме рисунки на бумагу, на металл, и лишь очень редко ему не удавались эти непринужденные мягкие рисунки. Но сегодня его постигла неудача.

Вдруг его словно что-то толкнуло, он бросился к зеркалу. Старость!.. Старости он боялся. Она означала бы возврат к творческому бессилию. Неужели ему придется опять целыми днями возиться с одним каким-нибудь рисунком и без конца исправлять его? Он долго разглядывал свое отражение. Волосы на висках поредели. Морщины вокруг рта и глаз стали глубже. Щеки ввалились. Надев берет, он кокетливо, словно молодая девушка, повернулся в профиль. Подкрутил кверху усы. Глубоко вздохнул… И прежде чем он отдал себе в том отчет, был готов еще один автопортрет. Единственная удача за весь день.

Сорок шесть лет… Дни необузданной молодости позади, думал Рембрандт, внимательно изучая морщины на лбу. Его картины теперь проникнуты величественным и глубоким покоем. Прежняя живость и необузданность уступили место уравновешенности… Он чувствовал, что должен неустанно двигаться вперед, ибо жизнь мстила за каждое отступление. И пока он способен чувствовать это, нужно смотреть только вперед. Пришла пора зрелого, могучего созидания.

Он заботливо спрятал автопортрет в папку. Затем принялся рассматривать готовый офорт и, придя вдруг в ярость, швырнул медную пластинку в кучу всякого хлама, который потом убирала служанка; неудачный оттиск он тут же разорвал своей смуглой, не знающей устали рукой.

Но вот он поднял голову и прислушался.

В доме что-то случилось. Снизу доносился резкий мужской голос, и Рембрандт вдруг понял, что он давно уже слышал эти звуки, но не обращал на них внимания. Он весь обратился в слух. Вот заговорила Хендрикье, но каким-то не своим голосом, несмелым, робким, хотя и протестующим. Что все это могло значить?