Рембрандт - [30]

Испуганная этим взрывом негодования, Хендрикье начинает плакать. Рембрандт мгновенно успокаивается. Дрожащими пальцами гладит он ее руки, с нежностью, взволнованно смотрит на нее.

— Я пойду к ним, — заявляет он решительно и грозно. — Я не могу примириться с этим. Я потребую у них ответа. Они совершают грех против любви, этой благороднейшей заповеди Христа…

Голос Рембрандта опять срывается, он в отчаянии.

— Хендрикье, Хендрикье, разве я меньше люблю тебя оттого, что не обвенчался с тобой? Хендрикье, скажи мне, разве я дурно поступил, что так далеко зашел в наших отношениях? Разве я дурно поступил, что сделал тебя моей? Я один виновен во всем, а они тебя преследуют…

Опустившись на колени, он положил голову ей на грудь и спрятал лицо в складках ее платья. Неведомое ранее чувство раскаяния и вины нахлынуло на него, разбередило душу. Но слабая женщина, которая только что нуждалась в его утешении, с невыразимо нежной улыбкой положила руки ему на голову и ласково, по-матерински пригладила ему волосы, сбившиеся на лоб.

— Нет, Рембрандт, ничего дурного ты не сделал…

Рембрандт поднял голову и взглянул на Хендрикье.

Ее глаза сияли всепрощением. Как мог он сомневаться в ней и в себе самом?

Он порывисто привлек ее к себе. И во взаимном прощении они снова обрели друг друга и словно помолодели от вновь нахлынувшего на них счастья.

— Не ходи к ним, Рембрандт, — шепотом проговорила Хендрикье. — Примем на себя наказание. Все идет так, как надо.

И с необыкновенной страстностью, лишенной, однако, чувственного желания, Рембрандт ответил:

— Я не пойду. Я останусь с тобой. Отныне и навсегда. Никто не в силах разлучить нас.

Трепеща от счастья, Хендрикье ощутила его ласкающую руку под сердцем, где во чреве ее дремал нерожденный ребенок. И она бесстрашно решила, что отныне ее любовь к этому стареющему человеку будет еще щедрее. Память о первой ночи вновь ожила в ней, она потянулась к нему губами, и он прильнул к ним долгим поцелуем.

Шли часы, а они даже не знали, долго ли они так сидят, неподвижно, прижавшись друг к другу. Подняв, наконец, голову, Рембрандт заметил, что солнечные кружочки, постепенно переходившие все дальше и дальше, покоятся теперь на их переплетенных руках.

Он распахнул шторы. В воздухе уже веяло вечерней прохладой, но день все еще сиял серебром и лазурью. Звонили колокола. В густой листве лип, росших перед домом, проснулся ветерок. Медленно плыли вдаль облака и корабли.

XVIII

За весну маленький Титус невероятно вытянулся. Высокий и тощий, он быстро бегал и хорошо прыгал, ловко лазил по деревьям. Но он быстро уставал и был далеко не так крепок, как его товарищи. В школе его по-прежнему обижали, хотя и привыкли к нему, а поэтому обращали на него гораздо меньше внимания. И если случалось, что мальчики начинали его мучить, он мстил им тем, что прекрасно готовил все уроки; тем самым он завоевывал симпатию учителя и мог отважиться в стенах школы встречать своих мучителей-мальчишек, не умевших ответить на вопросы учителя, с видом обидного для них превосходства и презрения. Зато впоследствии с ним обычно жестоко расправлялись. Дома он никогда ни о чем не рассказывал, а с каким-то наслаждением накапливал в себе ненависть к тем, кто его унижал; это приводило к тому, что на людях он казался робким и застенчивым, хотя на самом деле был непомерно горд и честолюбив.

В. школе Титус не только научился читать и писать, но и кругозор его стал шире. Постепенно приподнималась завеса над тем, что прежде казалось непонятным. По глазам мальчика можно было видеть, что он во многом начинает разбираться. От прежней наивности не осталось и следа. Беспокойным и испытующим взглядом окидывал он по очереди отца и мать, переводил глаза с одного взрослого на другого. Но стоило кому-нибудь ответить на его взгляд, как он, потупившись, принимал вид полного равнодушия. Титус-подросток, утративший прелесть малого ребенка, реже привлекал Рембрандта как модель, и он не замечал все растущей замкнутости сына. Живописец знал внутренний мир только тех, с кого писал картины; когда он создавал чей-нибудь портрет, у него как бы появлялся новый орган чувств, который помогал ему проникать в самые сокровенные тайники мыслей и желаний своей модели, ко всему другому он был слеп и глух. Он не видел, что Титус гораздо более скрытен, чем можно было предположить. А в последнее время мальчик все чаще играл на улице, и Хендрикье уже не могла уследить за ним. Даже Ульрих Майр, с которым он по-прежнему спал в одной кровати, не узнавал своего маленького друга.

Вот так и рос он в одиночестве. Правда, в школе среди сверстников у него было немало товарищей; но хотя всех их одолевали, по-видимому, одни и те же вопросы, им и в голову не приходило заговаривать о них. Да и кто в состоянии ответить детям на их вопросы? А сами они на это неспособны. С гораздо большим успехом они занимались другими вещами. Например, в сумерки отправлялись бродить по городу и проказничали, стучали в двери или в ставни домов, откуда сквозь вырезанное сердечком отверстие струился слабый свет; простодушные обитатели этих домов меньше всего ожидали, что их понапрасну потревожат. А в узких переулках и на перекрестках, где легко было укрыться или удрать от рассерженных прохожих, мальчишки до смерти пугали людей пронзительным свистом и криками. Чаще всего в сумерки, под покровом наступающей ночи, они носились по улицам вдоль бесконечных фасадов домов, плутая в лабиринте жилых кварталов. В тесных и темных закоулках играли в «разбойников» и содрогались от наслаждения и страха, встречая пьяных матросов и слыша их брань, что усиливало ощущение опасности и жути. Перед детьми открывался новый мир. Все, что еще так недавно казалось тайной, теперь прояснялось. Внутренние дворы и тупики, на которые они прежде с вожделением взирали издали, отныне были завоеваны и исследованы. Таинственный покров, скрывавший столько неизвестного, был сорван. Титус узнал, как называются ближайшие здания в их квартале — дома, башни, городские ворота и тиры; он видел залы, где собирались различные гильдии, видел бойни, площадки для игры в мяч. Волшебные сказки, одна увлекательнее другой, сменяли друг друга.