Рембрандт - [13]

Хендрикье мягко увещевает:

— Но зачем же ты тянешь, Рембрандт… И зачем ты накупаешь всякой всячины на скопленные деньги?

Отец сердится:

— А другие разве так не делают? Разве не покупает вещи ван дер Гельст или Рейсдаль? Почему им можно, а мне нельзя? Неужели я хуже их? А если у меня водятся деньги, разве могу я спокойно смотреть, как нуждается Сегерс только потому, что дураки вообразили, будто Гоббема пишет ландшафты лучше, чем он?

— Да если бы я уступил Сиксу, — озабоченно продолжает отец со скрытым ожесточением в голосе, — мне пришлось бы продать все, что я имею. Не могу же я в самом деле работать день и ночь напролет только ради того, чтобы выплатить ему долг? Ведь мы договорились, что я буду погашать долг в течение нескольких лет… У Клеменса большой запас оттисков с моих гравюр, но о них вот ни слуху ни духу… В книге у меня значатся еще десятки неоплаченных картин… Все задерживают деньги. Все просят отсрочки. А наше с тобой благополучие зависит от того, будет у нас на сто гульденов больше или меньше. Вечная нужда в деньгах… Не то было прежде…

Невидимые нити по-прежнему тянутся в город из дома Рембрандта во всех направлениях, приводят в самые неожиданные места. Эти нити ведут в светлую, пахнущую мятой аптеку Абрахама Францена, который неутомимо помогает Рембрандту советами, хотя тот не обращает на них ни малейшего внимания; эти нити ведут на Бреестраат, к раввинам, которые, смочив волосы мускусом и облачившись в шелковые молитвенные одежды, читают книгу пророка Захарии или толкуют талмуд; эти нити ведут в убогие комнатушки в Флойенбюрхе, где ютятся ученики раввинов, натурщики Рембрандта; в тесные, невзрачные домишки, где мелкие торговцы, как Иеремия де Деккер, например, тайно пишут стихи и каллиграф Коппеноль за жалкие гроши продает свое искусство; и в центр города тянутся нити, туда, где продувные скупщики картин ожидают заката рембрандтовской славы, чтобы заплатить ему как можно меньше; нити ведут и в дворцы на Кейзерсграхте, к жилищам могущественных заимодавцев — Хармена Беккера, Херстбеека и других, с которыми художник опрометчиво связал себя в момент острой нужды в деньгах; нити из дома Рембрандта тянутся и к уединенным чердачным каморкам, которых не знают скупщики картин, где полуслепые старики с дрожащими руками сидят, сгорбившись над гравировальными досками, чтобы в линиях запечатлеть мечту клонящейся к закату жизни. Через весь шумный лабиринт амстердамских улиц протягиваются тайные нити, незримые посланцы дурных и добрых чувств; а тот, к кому сбегаются все эти нити, едва удостаивает их вниманием, запирается в своей мастерской и читает евангелие. Он знает, что отрешится от всего, как только возьмет в руки острую гравировальную иглу и пузырек с едкой кислотой: стоит ему приняться за работу, которая поможет ему разделаться с вечными долгами, и за этой работой он позабудет о долгах…

А рядом живут честолюбцы, безрассудные люди, его ученики, которым принадлежит будущее; они воображают себя достаточно сильными, думают, что смогут противостоять миру — они хотят броситься в эту сумбурную жизнь, полную зависти, великолепия, упоения и разочарований. Говерт Флинк и Фабрициус, ван Хохстратен и Ренессе — все они оперились в доме Рембрандта, здесь они обрели смелость и самоуверенность.

Да, так оно всегда бывает: в один прекрасный день Рембрандту пришлось убедиться, что ему больше нечего сказать им — они не желают более слушать его… Ведь они получили от него все, что он мог им дать. Они достаточно созрели, чтобы покинуть вскормивший их могучий ствол, чтобы сильный ветер подхватил их и унес на чужую землю, где они пустят корпи и сами расцветут новым, пышным цветом.

Так оно всегда бывает: внезапно все ученики решили его покинуть. Когда он о них думает, они по-прежнему представляются ему зелеными юнцами, которые некогда пришли к нему, горя желанием, чтобы он их вылепил, сформировал; теперь, когда они уходят, он их едва узнает. А они уходят — все, все до одного. Некоторые остаются ему верны, изредка заглядывают или шлют весточку. Другие забывают, как только сами добьются славы. И если он изредка о них слышит, то лишь от торговцев картинами или от случайно повстречавшихся общих знакомых… Настанет день, и он познает полное одиночество… Думает ли он об этом?.. Настанет день, и никто больше не придет к нему, его бывшие ученики разлетятся в разные стороны, в другие города, а может быть, и в другие страны — какое же это дьявольское честолюбие считать, что тебе тесно в пределах родной страны! Они позабудут и его, учителя, и юность свою. Да, такова его участь. Участь мастера. Давать, ничего не получая взамен. Все кормятся несметным богатством, созданным его гением… Прекрасный, но трагический удел. Настанет день — и он познает одиночество… Думает ли он об этом?

Мастер работает.

IX

Осенью Хендрикье отвела маленького Титуса в школу, так пугавшую его.

Он уже почти перестал вспоминать о темно-красных стенах школы и узеньких окнах, в которых вывешены красивые плакаты, написанные красными и черными буквами. Если не было дождя, Титус целыми днями играл на улице, вымощенной серыми каменными плитами. Однако когда он теперь, держась за руку Хендрикье, подходил к зданию, один вид которого всегда заставлял его детское сердечко сильнее биться; когда он уже издали увидел целую ватагу мальчишек, с криками носившихся по острым камням булыжной мостовой в ожидании боя башенных часов, по которому начинались занятия в школе, — мальчика сильнее, чем когда-либо раньше, охватил неясный, щемящий душу страх.