Реквием по Жилю де Рэ - [15]

— А сейчас я собираюсь поведать о вещах постыдных, — заявляет Жиль, понизив голос. — Однажды мой любимый паж — я не стану называть его имени, ибо ныне оно пользуется всеобщим уважением — читал мне книгу про рыцарей. Внезапно его красота, дышавшее свежестью лицо, длинные ресницы, алые уста очаровали меня, поразили до глубины души. Я сделал ему подарок — за доставленное удовольствие. Мальчик обнял меня. И, когда уста наши слились в поцелуе, я вдруг ощутил некое трепетное чувство — оно показалось мне совершенно естественным…

Гийометта:

— Жилю не было еще и четырнадцати, когда он едва не пропал, и все из-за меня. Был у него паж, любимец, и я не раз замечала, что они бросали игры, сотоварищей своих и куда-то исчезали вдвоем. Я не раз видела пажа этого в покоях Жиля и все думала — наболтались, небось, за ночь-то, да так и заснули в обнимку, как невинные агнцы. Однако ж поутру глаза у них обоих были припухшие, воспаленные, да и вели они себя как-то чудно, тогда я и поняла — что-то тут не то. И вот я принялась подсматривать за ними, следить за каждым шагом: считала — таков мой долг, потому как я выполняю волю покойного сира Ги де Лаваля.

Ждать пришлось недолго. В башне, что стояла ближе всех к Ларонскому озерцу, в самом подвале, были две крохотные каморки. Там-то я их и застала, Жиля вместе с пажом, — ну как тут было не осерчать: они были чуть ли не в чем мать родила. Я отвесила им обоим по оплеухе, подобрала юбки — и прямиком к старику Краону. Тот все выслушал да как расхохочется — мне ничего не оставалось, как убраться восвояси.

Но вот один раз прибегает ко мне сержант, из стражников, и бряк — сир Жиль, мол, оседлал своего конька и сломя голову помчался в лес; а после — каковы-де будут приказания. Узнав про такое, старик Краон сделался белее савана. Хвать меня за горло да как заорет: «Натешилась, блудница поганая, поди, до смерти застращала мальца! Ежели с ним что случится, не миновать шее твоей веревки!» Потом он отпустил меня, а сам, точно ком, скатился по лестнице и кликнул людей, чтоб те коней седлали. А меня в награду за старания велел бросить в подземелье… Ах, за жизнь свою я тогда не дала бы и ломаного гроша! Еще раз говорю вам, кумушки, старик — вот кто стал причиной всех бед, он-то и испортил невинного мальчонку своими греховными речами: ведь он баловал его по-всякому, учил ненавидеть всех и вся, без разбору, — и деревенских мужиков, и челядь…

До восхода луны Краоновы люди собрали целую свору — лучших охотничьих псов да ищеек. Потом кинулись будить доезжачего — еле-еле добудились: он, видать, набрался в стельку и валялся бесчувственный, как чурбан. Вся эта орава возвратилась чуть свет — без Жиля. Кто-то из солдат тихонько спустился ко мне в подземелье и предупредил: «Готовься, бедная Гийометта. Старик уже послал за тобой. Он зол как тысяча чертей!» Поутру меня привели к сиру де Краону, и тут на тебе, затрубил рог — на откидном мосту объявился Жиль. Шел он медленно-медленно и прямиком ко мне — просить прощения. Я и простила его.

— Похоже на правду, — молвит одна из старушек. — Ты же была им все равно что родня и могла говорить все, что угодно!

Старушка задумчиво поглаживает кота. Ветер поутих. Снаружи затянули песню. На крыше что-то скрипнуло. В очаге треснуло полено, подняв сноп искр; потом пламя снова сделалось ровным.

— Жиль прибыл пешком, матушки мои. А его удалого конька нашли на дне оврага — в груди у него, прямо из сердца, торчал кинжал, виднелась только рукоятка. Как погиб он и почему, никто толком не узнал. Что до меня, то я, знамо дело, не осмеливалась расспрашивать Жиля, хоть язык у меня прямо так и чесался…

Жиль:

— Когда эта самая Гийометта — я только что про нее говорил — прознала про мои тайные утехи с пажом, я бросился прочь, куда глаза глядели, и жизнь мне стала не мила.

— Отчего так? — вопрошает брат Жувенель. — Или вы решили, что вас накажут?

— Не знаю! Мне вдруг стало совестно — наверное, поэтому. Я понял, какой страшный грех совершил и какое ужасное будущее меня ждет. Да, совесть заговорила во мне совершенно внезапно — это было похоже на вспышку молнии, она на мгновение разорвала тьму, и я испугался — но не за настоящее, а за будущее. Я хотел лишить себя жизни… В одной древней бретонской балладе я как-то читал, что рыцари убивали своих коней, только бы те не достались чужим. И я вонзил кинжал коню в то самое место, где под шерстью, как я чувствовал, билось его сердце.

— Но неужели всуе вы забыли прежде перерезать ему горло и ноги, чтобы облегчить страдания?

— Не помню, святой отец. Помню только, как я вонзил клинок, вошел он, как в масло — животное повалилось наземь и тотчас испустило дух.

— И что потом?

— О, не знаю. Помню только огромное дерево — даже десять человек не смогли бы обхватить его руками. А еще — луну. Чудно, однако, но все, что днем кажется черным, при лунном свете видится белым. Длинные ветви, переплетшиеся вокруг ствола, изгибались, точно змеи, сотворенные из скользкой бледно-розовой плоти. Была зима, но мне почудилось, будто дерево жило: страшная сила, идущая из-под земли, проникала в корни его и поднималась по стволу к ветвям, устремившимся к небу то ли с угрозой, то ли с мольбой. Дерево это было самое большое во всем лесу. То был королевский дуб, из него доносились приглушенные голоса. Да-да, дерево говорило со мной, оно словно убаюкивало меня…