Реквием по Марии - [186]

Когда вырастешь большим…

И в это мгновение ей привиделось, что умирает не несчастная Чио-Чио-Сан, не эта страдалица расстается со своим ребенком, а она сама. Это она расстается с Алексом и Катюшей, которых должны увезти далеко за море… И сейчас Мария сидит в уборной, охваченная давящей, настороженной тишиной. Густав вышел куда-то с приятелями. Замышляет постановку нового фильма, в котором предложил роль и ей. На этот раз она с удовольствием поработает с ним. Если только сможет. Поскольку с каждым днем все явственнее ощущает, что силы покидают ее. Она страшно устала. Эти гастроли, ох как они утомляют. Цюрих и Женева, Париж и Милан, Рим и Ницца, Палермо и Висбаден, и опять «Ла Скала» в Милане, и опять возвращение в Вену. Жизнь, полная блеска и волшебства, но вместе с тем и изнуряющего труда. Все чаще она испытывает необходимость отдохнуть, провести день-другой в постели, чтоб восстановить силы. Теперь уже не выкроишь время на прогулки по окрестностям Вены, на вылазки в маленькие трактиры, расположенные в пригородном лесу. Хотя Густав и неизменно рядом с ней. Тот же добрый, ласковый Густав, в какого она влюбилась когда-то.

Пришла наконец весточка от Ляли. Письмо, исколесившее много городов, прежде чем попасть к ней. На нем было бесчисленное количество штемпелей и марок самых разных стран.

«Слава богу, бури, пронесшиеся над нашими головами, оставили нас в живых, — писала Ляля. — Мы обе здоровы, и я, и мама. Муська, Муська, можешь не поверить, но мы даже расплакались, когда услышали твой голос по радио. Случайно поймали Вену и услышали. Я сразу узнала тебя. И поняла, что осталась в живых. Мама живет не со мной, но я знаю, что все у нее в порядке, главное же — здорова и довольна жизнью. Представляешь себе — я тоже начинаю видеть вещи в розовом свете. Возможно, пригласят в труппу здешнего театра оперетты».

«Ляля верна себе. Что значит: начинает видеть вещи в розовом свете? А в каком другом всегда их видела? Может, лишь тогда, во время войны, когда погиб парень, которого любила?»

Фреда заботливо и слегка встревоженно помогла ей снять богатое кимоно.

— Приляг на минутку, — посоветовала она. — Отдохнешь, и пойдем домой.

— Нет, спасибо. Посижу здесь. Дай халат.

Было страшно: вдруг приляжет, а потом не будет сил встать? Внутреннее напряжение все не оставляло ее. Может, выпить кофе? Она словно уловила ноздрями его густой, горьковатый аромат. И вдруг вспомнила того послевоенного посетителя, который оставил у нее в уборной целый мешок продуктов, среди которых был и столь редкий по тем временам кофе. Влад Друмя, пришедший внезапно из ее детства. Парень, который, как и она, бегал по шоссе, ведущему в Иванков. Как он сказал тогда? «Приезжайте домой, Мария Николаевна. Скоро построим оперный театр. Вот увидите».

Уже не первый раз она думала над этими словами. Вспоминала вдруг в поездах, везущих ее в столицы со столь знакомыми вокзалами, гостиницами и сценами. Смотрела на виноградники на холмах и дорогу, бегущую мимо них, поросшую тополями, и вот уже нет Бургундии, по которой, оставив позади границу со Швейцарией, поезд мчит ее в сторону Парижа. Есть низина где-то в районе Корнешть, а вскоре покажутся обшарпанные склады вокзала Вистерничень. С перрона Большого вокзала ей приветственно машет рукой Ляля. Потом пролетка извозчика тащится вверх по Александровской. И запах цветущих лип — он будет нестись вслед за ними точно воображаемый шлейф, когда пролетка будет пробегать вдоль низких бедных домиков.

Но в действительности все совсем не так. Нет больше этих низеньких, маленьких домов, нет улицы, которая поднимается вверх от вокзала, нет, наверное, и самого вокзала. И может, только липам, с их опьяняющими во время цветения ароматами, удалось устоять и выжить.

Жизнь следует жить так, как того требуют обстоятельства. Новые роли, сложнейшие партии, с которыми она неизменно успешно справляется. И радость успеха, который испытывает от роли к роли. В «Смерти Дантона» фон Айнема, в «Любовном зелье» Мартена. А вот сейчас и премьера «Нищего студента» Миллекера. Ее Лаура вызвала бурю оваций уже после первого акта. Она сама, однако, была недовольна. Стоило колоссального напряжения довести до конца каждую сцену. Ее же правилом было никогда не форсировать звук, не утрировать, петь и играть только естественно. Трудности нужно преодолевать на репетициях. На сцене все должно выглядеть просто, бежать, как вода чистого, игриво звенящего родника. Сегодня так не получилось. И если в дальнейшем будет так же неестественно, не сегодня завтра зритель это заметит. Не сможет не заметить.

В один из таких дней, отмеченных вечным стремлением к совершенству и полным изнеможением, тяжестью усилий, направляемых на то, чтоб избавиться от неприятных ощущений, преодолеть, перебороть их, пред ней предстал еще один вестник молодости, еще одна тень прошлого.

Фреда сказала, что ее хочет видеть какой-то человек, она, конечно, понимает, что беспокоить ее не следует, но человек настаивает, не хочет уходить. Фреда казалась озабоченной и недовольной.

— А кто он такой? Чего хочет? Ты словно бы чем-то смущена.