Реквием по Марии - [185]
Печаль окончательно овладела всем ее существом. И душой, и телом, все чаще подвергавшимся приступам слабости, до того сильной, что порой она теряла сознание. Снова стали приходить недобрые, тягостные сны, кончавшиеся, как правило, удушьем, когда горло словно сдавливало тисками. Вспомнился берлинский старик доктор. «Вам следует лечить щитовидную железу». Дом старика превратился в руины, а как он сам? Спасся или погиб? С тех пор она ничего о нем не слыхала. Нужно будет поговорить с Фредой. Чтоб нашла какого-нибудь врача. Но чем помогут ей врачи? Все, что происходит с ней, упирается в одиночество. В ее мнительность. Неуверенность в себе. Неужели Густав погиб, ушел из жизни, так и не подав о себе знака? Не проговорив ни слова на прощание?
Единственной радостью оставались работа, театр, И редкие дни отдыха, когда она с Фредой и детьми отправлялась по следам воспоминаний. Тех воспоминаний, с которыми были связаны многие места вокруг Вены, — там развивалась их с Густавом любовь. Они поднимались на Калленберг и смотрели оттуда на раскинувшийся у их ног город, на парки и дворцы, пестрый муравейник улиц с их суетой, шумом машин, здесь, правда, неслышным. Сидели за столиком какого-нибудь кафе в долине Хелененталь, ели пирожные, пока еще бедные, не очень вкусные, пили суррогатный кофе с натуральными сливками, так что создавалось впечатление, будто пьют настоящий кофе «по-венски». И в то время как дети весело болтали с Фредой, Мария предавалась сладким и таким далеким воспоминаниям. Снова вспоминались светлые дни того незабываемого лета, когда они с Густавом почти каждый день бывали в подобных местах, приходили, чтоб уединиться, в точно такие же кафе. Словно ощущала ласковое прикосновение к лицу прохладного ветра, когда его машина мчалась по Вайнштрассе, горьковатый вкус молодого вина, которым угощались во дворе одного из этих домиков-трактиров, так густо разбросанных среди виноградников. Веселую музыку, несущуюся из настежь открытых дверей небольших ресторанов. И такой же кофе. Такой же? Больше не было ни прежнего кофе, ни пирожных, как тогда. Может, и она давно уже не та? И только музыка осталась неизменной. И улыбки музыкантов, влюбленных в знаменитые вальсы и польки, которые исполнялись, наверное, не одно столетие. «Noi siamo zingarelle».
Да. Наверное, изменилось все на свете. И все кончилось. Кончилось и никогда не вернется. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Но как тогда быть с другой древней мудростью: «Где умрешь ты, умру и я и похоронена буду рядом…» Зачем же осталась жить она? Ради чего? Ради театра? Музыки? Но вслед за ней придут другие. Как пришла она сама вслед за Марией Малибран, Патти, многими другими. Ради детей? Да, это да. Тут и цель и оправдание ее существования. Дети — единственное, что ей осталось.
Письмо пришло, когда она, казалось, уже не ждала его. Но нет. Это неправда. По-прежнему ждала. Пришло на адрес театра. Фреда положила его на самое видное место, на круглый столик в уборной. И, по своей наивной доброте, установила рядом большой букет пышных белых роз. Бедная Фреда! С каким цветком можно сравнить этот обычный с виду конверт, на котором такой знакомой, такой дорогой рукой выведено ее имя? Ее имя, которое она видела десятки, сотни раз выведенным огромными буквами на афишах, она же проходила мимо этих афиш с равнодушным, безразличным лицом! Видела на стольких программах, на стольких полосах газет, так что в итоге оно стало раздражать ее. Но вот, оказывается, ее имя, то же самое имя, едва выведенное на простом бумажном прямоугольнике, может стать поводом для истинного, безграничного счастья. Куда большего, чем то, которое приносила ей любовь к жизни, к музыке. Хотелось поделиться с кем-нибудь этой долгожданной радостью. Но с кем? Фреда уже все знает. С детьми? Но они пока еще не могут понять, какие чувства бурлят у нее в душе. С фрау Инге? Она, конечно, обрадуется. Обрадуется, но и только — слишком много собственного горя и страданий.
И только мама смогла бы по-настоящему ее понять Мама, и тетушка Зенобия, и даже мадам Терзи с Мэриоарой. Хотя… Сейчас она не уверена, поймут ли они ее. Ведь их столько разделяет…
ЭПИЛОГ
Просторное фойе и коридоры, ведущие к ложам, полны приглушенным гулом собравшихся. Венская опера снова дает представления. Во всем великолепии сверкает таинственным холодным блеском мраморная лестница. Ослепительный блеск роскошных канделябров отражается на восстановленной позолоте интерьера. По мягким, празднично роскошным коврам беспрерывной цепочкой проходят люди с просветленными лицами, демонстрируя туалеты и драгоценности, блеск которых то вспыхивает, то угасает в холодных глубинах высоких зеркал.
Мария отдыхает в уборной. Сегодня она вновь чувствует себя полностью изможденной. У нее опять было видение из числа тех, которых она так боялась. Слишком уж часто они оказывались пророческими. Это было в конце спектакля «Мадам Баттерфляй».
пела-плакала она над ребенком, с которым ее разлучали.
