Реквием по Марии - [182]

В тот вечер собравшиеся в зале люди, все еще не освободившиеся до конца от недавних страхов и волнений, вместе с ней забыли все на свете. В центре Вены, дома которой хоть и не были разрушены, все же несли на себе свежие следы от пуль и осколков, вновь прозвучали бессмертные мелодии Верди, которые напевали вполголоса расходившиеся после спектакля люди. И вновь, как не раз бывало в прошлом, ее Виолетту сравнивали с «Умирающим лебедем» Павловой. Вновь стали реальностью белая мраморная лестница в фойе театра, утопающий в позолоте зал и сцена с ее таинственным, непостижимым дыханием. Значит, все, что было, прошло как черный вихрь, как дурной сон? Прошло ли? Но почему тогда ее и во сне преследуют эти безжалостные глаза, по-прежнему требующие отказаться от матери, от воспоминаний детства, от запаха цветущих лип на кладбище, где похоронены отец и деды-прадеды? Почему ее по-прежнему преследует свист бомб и грохот обваливающихся домов? В такие ночи она просыпалась чуть живая, с опустошенной душой и тяжелым, прерывистым дыханием, будто кто-то снова душил ее за горло. И начинала понимать, что ничто не прошло бесследно для людей, переживших эти страшные времена, что их горестная тень долго еще будет витать над душами и памятью оставшихся в живых. И даже музыка, ее колдовство и сладость, даже она не в состоянии окончательно рассеять эту тень. А Густав по-прежнему не подавал никаких вестей. И наступали другие ночи, когда, одиноко ворочаясь в своей постели пансиона «Ингеборг», она испытывала минуты слабости, чувствуя, что готова все предать забвению. Готова забыть величайшее, невыразимое счастье, которым жила от вечера к вечеру, когда казалась полностью удовлетворенной, слыша неистовые аплодисменты в зале и ощущая всю теплоту признательности зрителей. Что готова всем этим пожертвовать за единственное объятие Густава, за счастье вновь увидеть его лучистые глаза, ощутить на лице дыхание. Тогда она плакала в подушку, проклиная свою несчастную судьбу и вспоминая вдов прошлой войны, которых часто встречала в детстве на улицах Кишинева, в особенности после вечерни, в Соборном саду. То были совсем еще молодые, красивые женщины с бледными, заплаканными лицами, прикрытыми черными вуалями. Тогда она не понимала их постоянной, главное же — столь продолжительной печали. Теперь и понимает и разделяет. Буря, пронесшаяся над человечеством, потери, которые понесла наполовину уничтоженная Европа, сейчас отменили прежние обряды и традиции, но если бы все женщины имели возможность носить траур по дорогим людям, вся земля, от востока до побережья Атлантики, была бы окутана сплошным черным покровом.

Она вздрагивала, услышав лязг дверцы пробегавшей по улице машины, при шелесте шин извозчичьей пролетки, останавливающейся перед пансионом. Поднималась с постели при каждом звонке в дверь. Жизнь входила в обычное русло, и в пансионе снова появлялись постояльцы, приезжавшие или уезжавшие в любой час дня и ночи. Фреда права, нужно бы переехать отсюда. Снять дом и жить как и положено актрисе с определенным положением. Но здесь, именно здесь, Густаву, казалось, будет легче найти ее. Наивное, почти детское суеверие заставляло ее думать, что, если она не съедет отсюда, Густав непременно вернется. И найдет такой же, как и тогда, на заре их жизни. И все снова будет прекрасно, прекрасно и ослепительно.

Из Берлина пришло письмо от Гертруды:

«…так что пусть госпожа прикажет, что делать дальше. Сейчас столько людей не имеют крыши над головой в Берлине! Новый управляющий потребовал от меня снести в одну комнату всю мебель, где должна буду жить и я. Остальные будут предоставлены жертвам войны. Но я не могу жить, когда вокруг навалено столько мебели. А господин Густав по-прежнему не приезжает».

Да. Господин Густав не приезжает.

— Нужно бы мне съездить в этот несчастный Берлин, — пробормотала Фреда. — Будем надеяться, что теперь там больше нет субъектов, которые так смотрят на тебя, словно душу готовы вывернуть. Да, нужно съездить. Именно мне. Больше некому.

— Пожалуйста, Фреда, дорогая. Сделай еще и это для меня. Умоляю. Скачала напиши ответ Гертруде. А потом прими какое-то решение. Я и представить не могу, что нужно делать. Да и нет времени. Предстоят гастроли в Граце.

— И слов не стоит тратить. Какой дурак заставит тебя заниматься подобными делами? Однако нужно найти бонну для детей. Одних оставить нельзя. Да они к тому же и выросли. Осенью Кетти пойдет в школу. А я со всем не справляюсь. И на гастроли отпустить тебя одну не могу. Вот и вернулись добрые времена, а покоя как не было, так и нет.

Это была правда. Времени на отдых не находилось вовсе. Марии давно хочется спеть Джульетту Зутермейстера. Сейчас она как никогда готова к этой роли. Время-то идет. Еще два-три года, и какая из нее Джульетта? С другой стороны, она неизменно возвращалась мыслями к Кармен, которая так и не удалась ей на берлинской сцене. Виной всему были, конечно, обстоятельства, немыслимо страшная атмосфера тех дней. Но чтоб доказать себе же собственную правоту, следует вернуться к партитуре. Вспомнилось лето в Испании. Короткие поездки по стране басков. Безжалостное солнце и тенистые бульвары Валенсии. И танцовщицы из кабаре, извивающиеся всем телом в такт бесконечным звукам пасодобля. Отрывистое щелканье кастаньет. В маленьких кинотеатрах пригородов еще показывали «Марию Малибран». Она пошла, вновь посмотрела фильм. Копия оказалась довольно затертой, и она не ощутила всей прелести мест, с которыми надеялась вновь встретиться. И все же нужно еще раз попробовать приблизиться к душе капризной, странной, страстной, но, по существу, все еще непонятной ей Кармен. Непонятной? Скорее, это трудно постижимый, трудно определимый характер. Конечно, она, Мария, во многом отличается от этой ветреной, непостоянной девушки с севильской окраины. Она скорее из тех женщин, которым предназначено страдать, приносить себя в жертву во имя любви. Как Мими, как Виолетта, как Чио-Чио-Сан. И все же она не пройдет мимо этой роли. Есть и технические трудности. Она сильна в партиях, написанных для сопрано. Кармен же исполняется меццо-сопрано. Но разве не справилась она с Джильдой, которую должно петь колоратурное сопрано? Так что нет, не в технических трудностях причина провала в Берлине. И она это докажет.