Реквием для свидетеля - [11]

Проросшая после покоса осока секла лодыжки, срезанные стебли и комки почвы кололи ступни — бегать по лугам босиком ему не доводилось даже в детстве.

Ориентиром служили теперь огоньки светофора — желтая путеводная звезда растворялась в поминутно светлеющем небе.

Луг он преодолел легко, ноги удивительно быстро привыкли к уколам и перестали чувствовать боль. Ночная прохлада, исходившая от земли и мокрой одежды, снимала усталость.

По ту сторону насыпи проходила шоссейная дорога. Можно было «проголосовать», но в это время суток едва ли кто-то возьмет заросшего, босого пассажира, не имеющего понятия, где он находится и куда его везти, тем более — без копейки денег. Да и где гарантия, что его не подберет машина преследователей?.. Приметив фары, Моцарт быстро спустился с насыпи и дальше шел, оставаясь невидимым со стороны шоссе.

Наступала усталость, быстро светало, а признаков станции или населенного пункта все не было.

«На шоссе устанавливают указатели населенных пунктов», — сообразил он через пару километров, но, выглянув из-за насыпи, обнаружил, что никакого шоссе давно нет — оно свернуло куда-то в сторону, а вместо него тянется лесополоса. Он снова пошел по шпалам и шел так до тех пор, пока его не догнал товарный состав.

Два мощных, страшных вблизи электровоза обдали его жаром моторов. Рельсы в этом месте шли на подъем, состав замедлил ход и казался бесконечно длинным: за десятком пульманов шли нефтяные цистерны, за ними — платформы с сельхозтехникой, несколько думпкаров, деревянных вагонов старого образца, и опять — платформы, как будто он мчал, не останавливаясь ни во времени, ни в пространстве, цепляя на ходу все, что попадет, без всякой системы, цели и пункта назначения.

Моцарт побежал рядом с этим странным поездом, стараясь развить максимальную скорость, и действительно, на бегу казалось, что он движется не так уж и быстро и если как следует ухватиться за скобу, то можно подтянуться на руках, перевалиться через ржавый железный борт…

Состав уже кончался, а он все бежал, чувствуя, что бредовая идея становится навязчивой и требует воплощения. Страх споткнуться, налететь на стрелку, быть затянутым под колеса, воздушной струей уступал место спонтанному порыву и безрассудной удали. И когда оставалось всего две хвостовые платформы, Моцарт понял, что если он сделает это, то уж наверняка будет спасен и через час-другой окажется где-нибудь на Белорусской-Товарной.

Разогнавшись что было мочи, он ухватился-таки за скобу последней платформы. Теперь если только разожмутся пальцы, если что-нибудь попадет под босую ногу — конец: упадет непременно, не успеет откатиться в сторону — дикая механическая сила швырнет его под колеса, разорвет и перемелет, но ничего другого, как довести задуманное до конца, уже не оставалось.

«Вперед, Моцарт! Только вперед!»

Секунда — и обе руки держатся за скобу; еще одна — и он повис, барахтаясь и с ужасом чувствуя, как бешено вращается смертоносное колесо, почти касаясь мокрой штанины, а ноги прилипают к днищу платформы и забросить их наверх недостает сил. Жить оставалось столько, сколько он сможет продержаться навесу.

В последний момент колено нащупало какой-то выступ — висеть стало легче. Если перехватиться за верхнюю кромку борта хотя бы одной рукой, можно будет попытаться забросить ногу… Издав гортанный вопль, он рванулся всем телом вверх и опять завис, чувствуя, что бедро соскальзывает с округлого борта. Если это произойдет, то его непременно потащит, дробя ступни о бетонные шпалы. Если бы можно было вернуть время назад, он ни за что не сделал бы такого опрометчивого шага!..

Когда-то, доведенный семейными скандалами до предела, покинутый женой и друзьями, в очередной раз изгнанный с работы и разуверившийся, он искал смерти на войне, но пули и осколки миновали его. Террористу было суждено не умереть под его ножом, и риск под угрожающий счет до пяти оказался оправданным. Сила ли ангела-хранителя втолкнула Моцарта на мчавшуюся со скоростью тридцать километров в час платформу, Бог ли не хотел забирать его к себе за прегрешения, или жизнь, которую он любил и которую щедро возвращал многочисленным пациентам, платила ему взаимностью, но, оказавшись на теплом красном керамзите, покрывавшем дно этого гроба на колесах, он уверовал в свое бессмертие. Хохот его заглушал грохот колес на стыках, пока не иссякли остатки энергии — все, до последней капельки; а потом обессиленное тело затряслось в приступе истерического плача, слезы непроизвольно брызнули из глаз, и было их ровно столько, столько он не успел выплакать за все предыдущие годы своей жизни…

Плакал он всего один раз — на похоронах матери. Ей было пятьдесят семь лет. Хоронили ее в присутствии Франсуа Эйна, друга семьи, валторниста легкой кавалерии королевской стражи, и приходского священника Ириссона…

Нервный срыв длился километров пять, а потом наступило эйфорическое безразличие ко всему на свете. Все стало казаться суетой сует, надуманным и фальшивым, кроме давно, как оказалось, взошедшего солнца и вечно спешащих в неизвестность облаков.

Моцарт закрыл глаза и прислушался. Колеса выбивали явно знакомый мотив, но он уснул прежде, чем понял, что это — первая часть Сороковой симфонии.