Рекенштейны - [12]

Молодой человек, оставив графиню, пошел к кастеляну и велел ему послать нарочного в город, чтобы доктор мог приехать утром в замок; приказал также распорядиться, чтобы Али-Баба был снова посажен в свой шалаш. Сделав это, он вернулся к себе, чтобы лечь спать, но образ Габриэли не покидал его. «Она, действительно, красива так, что каждый может сойти с ума, — говорил себе Готфрид. — Бедный Арно, я понимаю, какая опасность угрожает твоему сердцу».

Наутро, пока Танкреда одевали, Веренфельс пошел к Арно и сообщил ему о случившемся ночью. Молодой граф был очень этим встревожен и поспешил кончить свой туалет, чтобы скорей пойти к своей мачехе.

— Я готов держать пари, что это опять Танкред выпустил Али-Бабу. Гадкий мальчик. Какое бы от этого могло выйти несчастье! — воскликнул в сердцах Арно. Затем, глядя в сторону, он спросил нерешительно:

— Вы видели Габриэль; не правда ли, что она очаровательно красива?

— Красива, как сказочная фея, но едва ли подобно ей благодетельная, — медленно отвечал Готфрид. — Если бы я смел сделать сравнение, я бы скорее уподобил графиню сирене, прелестной и обворожительной, но табельной для каждого, кто, не обладая мудростью Улиса, приблизится к чернокудрой обольстительнице.

Молодой граф сильно покраснел.

— Я понимаю тонкость и глубину вашего замечания, Готфрид. Оно сделало бы честь мудрому Улису, на которого вы ссылаетесь. Но теперь пойдемте скорей. Быть может, она чувствует себя хуже.

В вестибюле молодые люди встретили доктора, возвращавшегося от графини. Он успокоил Арно, сказав, что нет ничего серьезного в ушибе, что опухоль на ноге исчезнет через несколько дней, а что вообще молодая женщина совершенно здорова. Графиня велела отнести себя на террасу, чтобы пить утренний кофе с семьей.

Когда Веренфельс пришел на террасу со своим воспитанником, графиня была уже там; она лежала на диване и отвечала, улыбаясь, на вопросы Арно. Готфрид взглянул на нее и убедился, что, несмотря на нездоровье, графиня была хороша: ее дивная красота не боялась дневного света и сапфировый цвет ее ясных глаз являлся во всем своем блеске. Туалет графини, изысканно-простой, шел к ней великолепно.

Танкред кинулся к матери, обнял ее и с жаром поцеловал. Габриэль тоже поцеловала его; но затем, слегка отстраняя его и отвечая легким наклоном головы на глубокий поклон наставника, сказала:

— Какой ты порывистый, дитя мое, ты совсем измял меня.

Арно привлек к себе брата и сказал, смеясь:

— Вот я поймал вашего преследователя и не выпущу его.

Но мальчик вырвался от него и стал на колени возле матери.

В эту минуту на террасе показался граф и, видимо взволнованный, подошел к жене.

— Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? Ты очень страдаешь? Я сейчас только узнал о несчастии с тобой и очень недоволен, что мне этого тотчас не сообщили.

— Успокойся, Вилибальд, это я запретила тревожить тебя. Доктор уверяет, что через несколько дней я совсем поправлюсь.

— Но я все же должен разузнать, кто выпустил медведя.

При этих словах густой румянец покрыл щеки Танкреда. Графиня заметила это и, подняв глаза на мужа, сказала с очаровательной улыбкой, пожимая его руку.

— Я уверена, что медведь вырвался сам. А если и есть тут виновный, то умоляю — не ищи его; я была бы в отчаянии, если бы тебе пришлось наказать кого-нибудь в первый день моего приезда. Не могу не упрекать себя за мой глупый испуг; мне бы следовало понять, что медвежонок ручной. Но нет ничего хуже, как потеряешь голову. Месье Веренфельс спас меня не столько от медведя, сколько от самой себя.

Граф улыбнулся и, подойдя к доктору и к Готфриду, поздоровался с ними и поблагодарил последнего за оказанную услугу. Затем, взяв из рук лакея подносик с завтраком графини, стал сам прислуживать ей с помощью Арно. Последний не сводил глаз с мачехи.

Веренфельс завтракал молча, вовсе не вмешиваясь в разговор. Воспользовавшись минутой, когда граф встал, он подошел к нему, чтобы дать отчет в произведенном накануне осмотре. Между ними завязался оживленный разговор. В это время Арно обратился к доктору, прося его приехать завтра, чтобы переменить повязку на ноге больной. Графиня на минуту осталась одна.

Она прислонилась к подушкам, полу-закрыв глаза, и из-под своих черных длинных ресниц бросила пытливый взгляд на воспитателя, с которым ее муж разговаривал так дружески. Еще накануне она заметила могущественную красоту молодого человека; теперь она могла еще свободней разглядеть его характерное лицо, изящную непринужденность манер и энергичное спокойствие всей его фигуры, свидетельствовавшее, что он больше привык повелевать, чем повиноваться.

Взгляд ее встретился со взглядом Готфрида, но большие черные глаза молодого человека скользнули по ней с холодным равнодушием. Габриэль покраснела до корней волос, и ее тонкие брови сдвинулись. Это равнодушие поразило ее, как оскорбление. Она привыкла видеть, что глаза мужчин всякого возраста устремляются на нее с восторгом; что все, хотя бы и безмолвно, преклоняются перед ее царственной красотой. «Как же этот, подчиненный человек, осмеливается быть слепым? — спрашивала она себя с досадой. — Он даже не воспользовался оказанной им услугой, чтобы попытаться занять положение менее подвластное».