Рекенштейны - [11]

III. Цирцея

Готфрид весь день производил осмотр. Усталый, он приехал к семи часам вечера в дом судьи. Принятый, как всегда, с распростертыми объятиями и окруженный дружеским вниманием Жизели, молодой человек чувствовал себя так хорошо, что вечер пролетел с быстротой молнии. Был двенадцатый час, когда они расстались.

Медленным шагом и тихо напевая, Готфрид направился к замку. Ночь была великолепная: теплая, спокойная; полная луна заливала серебристым светом тенистые аллеи парка. Торжественная тишина природы действовала благотворно на душу молодого человека. Он думал о Жизели, теряясь в мечтах о будущем. Представлял себе эту милую, скромную девочку хозяйкой своего дома, ухаживающей за его матерью, за его маленькой Лилией и вполне счастливую с ним в скромной обстановке. Готфрид приближался к большому пруду, мимо которого ему нужно было проходить, и хотел отдохнуть на своем любимом месте у воды, на скамье под вековым дубом. Как вдруг внимание его было привлечено глухим рычанием. Он остановился. Послышался треск ветвей под чьими-то шагами и снова чье-то рычание.

— Это, должно быть, Али-Баба; верно, этот негодный Танкред опять выпустил его, чтобы пугать служанок скотного двора, — прошептал с неудовольствием Готфрид.

Али-Баба был медвежонок, которого граф купил в прошлом году, уступая просьбам сына. Он жил в конце парка, в шалаше, окруженном забором, и хотя не был опасен, но его все-таки держали на цепи. Два раза Танкред спускал его, забавляясь криками служанок и шумом, который поднимали птицы и дворовые звери.

Собираясь отвести медвежонка в его шалаш, молодой человек ускорил шаг и вышел на прогалину, окружающую пруд. Медведь опередил его и, освещенный луной, направлялся рысцой к скамье, скрытой в тени, где Готфрид намеревался отдохнуть.

В эту минуту раздался крик и женщина в белом показалась между деревьев; обезумев от страха, она кидалась во все стороны, преследуемая медведем, которого забавляла эта импровизированная охота. Увидев, что незнакомка направляется, как стрела, к пруду, куда неизбежно должна была упасть, Веренфельс кинулся за ней, чтобы ее удержать; но ноги ее, вероятно, запутались в платье, она вдруг пошатнулась и упала на траву в двух шагах от воды.

— Куш! Али-Баба! — крикнул Готфрид, подняв трость. Медвежонок, увидев его, направился к нему, радостно рыча, послушно лег и стал лизать свои лапы. Молодой человек наклонился к даме, которая, казалось, была в обмороке. «Это, должно быть, графиня», — говорил он себе, поднимая молодую женщину и всматриваясь с любопытством и восхищением в ее прелестное лицо. В ту же минуту она открыла глаза и с испугом взглянула на него.

— Графиня, позвольте мне довести вас до скамьи и позвать вашу камеристку, — сказал почтительно Готфрид.

Но в этот момент взгляд ее упал на медведя и, ухватясь за руку молодого человека, она вскрикнула в нервном волнении:

— Нет-нет, не уходите! Я боюсь! Ужели вы оставите меня одну с этим хищным зверем! С каких пор Вилибальд придумал такое нововведение, чтобы медведи гуляли у него по парку?

— Медвежонок не опасен, графиня; не бойтесь и позвольте предложить вам руку.

Графиня согласилась, однако при первом шаге пошатнулась, вскрикнула и чуть не упала, но Готфрид поддержал ее.

— Я, кажется, вывихнула ногу и не могу идти, — проговорила она ослабевшим голосом. — Как быть теперь?

— В таком случае прикажите мне, графиня, отнести вас домой; тут несколько минут ходьбы. Габриэль смерила его быстрым взглядом.

— Я согласна, если это не очень утомит вас. Но скажите, кому я обязана такой услугой?

— Я Готфрид Веренфельс, воспитатель маленького графа Танкреда, — отвечал молодой человек, поднимая ее, как ребенка, своими сильными руками.

Странные чувства волновали Готфрида, пока он быстро направлялся к замку со своей легкой ношей. Нервная дрожь, вызванная испугом, все еще пробегала по телу графини; и эта дрожь как бы сообщалась сердцу молодого человека, пробуждая в нем попеременно то восхищение, то враждебную ненависть, которую он ощущал, прежде чем увидел ее; и беленькая ручка, блестевшая бриллиантами, покоясь на его плече, казалась ему тяжелой, как свинец.

Он почувствовал душевное облегчение, когда положил, наконец, графиню на один из диванов в ее будуаре.

Эта прелестная комната, освещенная лампами с розовыми стеклами, казалась созданной для Габриэли. Освещенная этим магическим светом, молодая женщина казалась Готфриду неотразимой красавицей; он говорил себе, что никогда в жизни не видал таких идеальных черт, такого нежного цвета лица и таких блестящих ясных глаз с длинными изогнутыми ресницами.

Габриэль со своей стороны только теперь увидела ясно лицо своего импровизированного кавалера. С минуту ее глаза глядели на него со странным выражением, но одумавшись тотчас, она протянула ему руку и выразила живейшую благодарность.

— Я сейчас сообщу о случившемся графу, — сказал Готфрид, почтительно целуя пальцы молодой женщины.

— Нет, нет. Вилибальд весь вечер страдал сильной мигренью; ему необходим отдых. Не беспокойте его.

— Графу Арно, в таком случае.

— И ему не надо. При своей пылкости он всполошил бы весь замок. Я не хочу, чтобы раньше утра посылали за доктором, так как не думаю, чтобы тут было что-нибудь опасное, и могу потерпеть.