Река на север - [51]

— Между нами, узнал недавно... — Лицо у него приятно разгладилось (Иванов не понял, решил: что-то в коровьем лице бедного господина редактора от ураниста), доверительно притянул за пуговицу, погружая нос собеседника в смесь странных запахов: старого козла, прогорклых духов и пота, и поведал: — Бродский, бедный мальчик... мой дальний родственник, по матери, разумеется, сам не пойму... — добавил себе значимости мечтательным почмокиванием губ.

Свобода и правда питали его манию. "Даже я не националист, — обычно уверял он, — но не обычный, а третьей силы..." Что бы это значило? Однако при новом гимне вставал и слизывал слезы с пухлых губ. Но как только узаконили клериканский язык, тут же, коверкая речь, стал вставлять словечки, словно намекая на причастность к уравнителям-националистам.

— Кто бы мог подумать! — удивился Иванов.

Изюминка-Ю застыла у прилавка, наблюдая за ними издали. Она оказалась на удивление сообразительной.

— Да вот я тоже... Кто мог предположить?.. Оказывается, это было нашей семейной тайной... после смерти... вы же меня знаете. — Задумчиво сыграл что-то на папке короткими, толстыми пальцами. — Только я промышляю все больше сказками, а он стихами... Мда...

Сказками, которые почему-то все напоминали вариации на тему Ганса Кристиана Андерсена.

— Еще бы, — философски согласился Иванов и подумал, что и здесь появились потомки лейтенанта Шмидта. Сколько их?

— ...ну и, конечно, политикой. — Лицо его вдохновенно задергалось. — Хотя вы, я знаю, и считаете это грязным делом, — оборотил на него лицо, оторвался от текучей толпы.

— Дело не в этом, — удивился Иванов, — разве это запрещено?

— Я и сам научился недавно и уже начал уставать. Подамся в издатели, если... если натура позволит. — Довольный, он засмеялся. — Последнее время разговариваю сам с собой, — словно объясняя ситуацию, произнес дальше. — Нервы не выдерживают. Здесь нужны канаты, а не веревки.

Может быть, он искал объяснения своим неудачам и разочарованиям? Хотя кто теперь не разочаровывался в этой стране, кто не кидал в нее камни?

— Купите бутылку, выпьете в одиночестве, — отлипая от него, посоветовал Иванов.

Через пять минут он уже не чувствовал запаха редактора, но тяготился его удрученностью.

— Что я, шикер?[32] Не помогает, вы же меня знаете. В былые времена моей дневной нормой была трехлитровая бутыль водки. Прыгает давление, и в глазах двоится. А так... — он покрутил головой и присвистнул зубами, — хоть убей, не берет, зараза.

Потом он бросил пить и за три месяца вылечил свою язву, принимая стиральный порошок.

— Остается поменять работу, — посоветовал неосторожно Иванов.

Редактор умел глядеть набычившись.

— Вы меня очень обяжете, если не будете звонить в редакцию. — Он задвигал шеей в потертом воротничке. Потом смягчился: — Кажется, за мной следят...

Когда они познакомились, редактор носил нежную фамилию Пионов и выглядел фасонистее. Но потом, поменяв первую и две последние буквы фамилии, стал Сионием, но по-прежнему предпочитал, чтобы его называли просто господином Редактором, и очень этим гордился. Слабый, безвольный подбородок маскировал бородой, но ширинку меж нескладных ног застегивал один раз из десяти. Теперь несколько поблек: фенная укладка сменилась вихрами, брюки были отрепаны по низу, а рубашки хранили след множества стирок. Впрочем, это его нисколько не занимало.

— Хватай мешки — вокзал пошел! — крикнул редактор. — Через неделю здесь же в два! Вы же меня знаете! — И смешно подпрыгивая и перебирая ногами — весь в своей брутальности, делая при этом медвежье движение правым боком, там, где у него висела сумка с фельетоном, бросился в метро. Толстяк — целое произведение желудка и безудержного аппетита. Его никто не заставлял играть в независимую оппозицию. Прятаться, выпускать нелегальные номера. Единственное было ясно, что кто-то давал газете деньги и придерживал борзого до поры до времени.

Иванов облегченно вдохнул воздух метро и схватил Изюминку-Ю за руку, она улыбнулась, и они побежали с глаз долой с этого места, где с минуты на минуту мог появиться прилипчивый господин-без цилиндра, где толпа походила на водоворот, где надо было двигаться, а не думать, и где господин главный редактор от оппозиции оставил свой след в виде стойкого прогорклого запаха. Завернув в какой-то темный угол, за спиной толпы, вынырнувшей из подземки, он поцеловал ее. Она была почти перепугана, перепугана его натиском. Ему просто захотелось ощутить ее молодое тело. Под платьем оно было удивительно возбуждающим.

VII.

— Бегу...

Мелко, почти по-старушечьи переставляя ноги, черный, с загоревшим лицом — по направлению к ларьку.

— ...за бутылкой... — уточнил радостно и беспечно, — выпил, понимаешь, вчера и потерял сознание, хорошо соседи и жена отходили. Хочу узнать, что мне продали...

Поднимаясь к себе — лифт как всегда не работал, заметил в приоткрытой двери призывные движения пальцев. В темноте проема белело старушечье лицо Веры Даниловны — той, которая все еще, перед тем как появиться на людях, не забывала вставлять челюсть. В девяти из десятка случаев его успевали запрячь прежде, чем он ретировался. Прошлый раз в соседнем подъезде он выносил гроб с покойницей.