Река Лажа - [21]
Первый птицынский выезд прошел в чинном благотерпении сопроводителей, в целом сдержанно-доброжелательных, но, конечно, считавших затею майора заведомым бредом; сам Почаев был в пику их вежливой холодности столь непереносимо навязчив и внимателен к редким словам Аметиста, что назначившийся проницать неподвижные млынские глуби прошлец был готов провалиться сквозь эту же землю. Луговина, где высадились они все, обнимала концовку тишайших Бабенок, упираясь в горчичную топь, изначально указанную на допросах Слепневым. Утро было несветло: гарь висла сплошной пеленой и пожженный подрост неотменно держал на виду свой укор, предъявляя мазутные веники недоразвившихся елок; в общий ад безвозмездно вложились обмылки с Памфиловки, позже схваченные за повторным поджогом серебряного сухостоя. Птицын посеменил по приволью к означенной топи, бормоча и сбивая росу. Подготовка, предпринятая накануне, состояла в пространной молитве к покойному Глодышеву, перебравшемуся на главредство в небесные еженедельники по итогам сердечного приступа, и затянутом выборе верхней одежды (предпочел наконец распродажную из «Финн-Флэра» ветровку лилового тона). Пономарь не означил себя, дымовой не отдернул завесы, очевидно испытывая Аметистову твердость. О кончине его Птицын глупо узнал с городского ТВ, перевравшего время прощания в ДК Текстилей, и в итоге успел только на отпеванье в пустой, словно библиотека, храм Богоявленья, где стояло еще два десятка слегка зачерненных людей, не считая команды украшенных срочников, присланных военкомом по платьевскому настоянью. Птицын жал в руке снятую шапку, желая казаться блаженным. Саша Ч. шевелила губами, по слогам повторяя канон. Фотокор погруженно крестился тяжелой щепотью. Провожальное пение, бравшееся ниоткуда, обессиливало пастушка. Шел его третий курс, обе тонко влюбленных в него одногруппницы уже приняли яд, но остались в живых и смотрели теперь сквозь него, как в пустое окно. Он катался по вузовским олимпиадам, где азартно сражался с такими же чахлыми умниками (исполинский кадык, свитерок на поломанной молнии, угнетенные ногти) и улыбами-здоровяками (смех, кудряшки, смартфон, пряный одеколон и стремящаяся за пределы приличья нервозность), признавался способнейшим из обучаемых и входил в ближний круг при декане, изысканном гречине, доверявшим ему что-то из секретарских повинностей, но не мог отвязаться от чувства трясины, ворующей кровь. Здесь же, в церкви с наставником детства и юности в скромном гробу, Аметист различил в себе страшную легкость, полнейший отрыв; неуместность такой постановки вопроса была очевидна ему, но он не находил в себе сил воспротивиться, утяжелиться: что-то невозвратимое кончилось, изнемогло у него в животе. Пономарь был не виден ему, скрытый за провожателями, и все происходящее было не то, и не так, и уже низачем. В первый раз наяву Аметиста застала печаль, возникавшая ранее только во снах с подставными покойниками, где в обличье усопших родных подбирались блудливо к открытому сердцу не те. Чувство было близко к удушенью: Trauerwagen, упало словечко на дно головы, школьный вспомнился дойч. Аметист не пошел приложиться к налобной бумажке и не стал дожидаться, пока остальные свершат целованье; он, не шаркая, вышел на воздух, во дворе обогнул ритуаловский ПАЗ, быстрым шагом метнулся по улице вверх и рванул дверь зависнувшей на светофоре маршрутки.
В обращении к Глодышеву накануне лесной операции Аметист повинился за давнее бегство, ритуально сославшись на очередной рецидив малодушия, прежде чем объяснить положение дел с показаньями мойщика и свою ситуацию, но, говоря, не испрашивал ни характерных намеков, ни защиты себя от провала — хлопотал о присмотре и неотвращении глаз, с остальным брался справиться сам не из дерзости, но по воспитанной пресс-секретарством привычке примиряться с любым выпадавшим нарядом, от подшивки газет с репортажами до разгрузки баллонов с водой у подъезда спорткомплекса, не отбрехиваться и подмены себе не искать. В первый день на лугу, не достигнув еще кромки топи, но уже по колено испачкан золой, примеряясь раскованным слухом к стоящим над ними тишинам, он с елейным восторгом почувствовал, что наблюдаем. Мерхаба[1], Николай Николаевич, проговорил Аметист, удивительно, крайне любезно от вас, с вашей, смею позволить, другой стороны, совершенно неслыханно; мне сказали, они проходили весь этот рукав с водолазами (разве в городе есть водолазы? откуда-то выписали?), но работали грубо, в обход настоящих глубин, полагая, что детоубийца и сам туда не забредал, а иначе бы там пребывал и поныне; со своей стороны, я навскидку не чувствую здесь ничего из того, для чего мы явились сюда: сосны, кажется, губит типограф, птичий гомон умерен, по прогнозам грозит еще несколько тяжких недель. В детстве я подобрал здесь в иголках охотничью синюю гильзу и, представьте, решил, что настала война, — дело, видимо, было в районе девятого мая, и по телеку шло непременное «Освобождение», так что эта натяжка была хорошо объяснима. Я не мог разгадать, по кому еще здесь можно было стрелять, кроме вражьей пехоты. Я стоял не скрываясь, считая, что это честней, но, когда бы в то время раздался в залесье хлопок или стук, я упал бы на землю и так пролежал бы до сумерек. Пленка слышно отматывалась на полста лет назад, на глазах опадая и старясь. Через лес протянулась, шурша, золотая колючая проволока необъяснимого. В подметаемом соснами небе качнулись широкие серые крылья. С осторожностью я отступил в направленье поселка, всевозможно стараясь не порасплескать этот радостный страх, словно нес пред собой под завязку налитый стакан; но сегодня здесь голо, и эта трясина, досягающая до пределов, вовеки не хоженных мной (отроду не бывал за мостом), не томит меня и не волнует. Оборжавевшие ноль-шестерки от колы толкаются подле кувшинок, где есть еще призрак теченья, но болото раскидывается вглубь леса, и мне все-таки нужно обшарить периметр, чтоб не дать заподозрить себя в равнодушии. Это черт знает что, но они увязались со мною втроем: наш майор, младший чин из СК и балбес-ополченец под сорок, проявивший, как то сообщил мне Почаев, незавидное рвение в поисках и не раз и не два вынуждавший прикомандированных из МЧС молодцов извлекать его из навалившейся жижи. От моста, чья длина десяти не достанет шагов, открывается вскользь васнецовский подержанный вид, и кустарники старчески клонятся к парализованным водам, год за годом плодящим уныние и комарье. В поселенье стучат неприкаянные топоры, далеко. За мостом, обеспечивая непрерывность прохода, в грязь уложена дверца от доисторического холодильника, две скрепленных доски и, сдается мне, днище цистерны. Дальше почва плотнеет, и я бы хотел, чтобы мне дали время и место побыть одному. Очевидно, майор не желает оставить меня, но хотя бы велит остальным дожидаться нас там, где высаживались; мы же всходим на пасмурный грейдер, с которого, как поясняет мой спутник, доступен удобный обзор заболоченной поймы и угодий, лежащих за ней. Лес по левую сторону темен и неразговорчив. Мне бы стоило соорудить для подобного выхода ерундовину вроде циутра, изготовленного обитателем сартровской
