Река Лажа - [10]

Осенью ноль второго у их стадиона сгорело три частных бревенчатых дома, Аметист приходил на сырые кострища и там перешагивал медленно через завалы, поминутно стараясь расслышать другого себя, назначающего каждой вещи ее настоящую цену. В черных бревнах мелькали осколки посуды и старинные предохранители с крыши размером с заварочный чайник. По боку открывался болезненный Влаховский парк, где селились дрозды и служил поврежденный в уме Эдик Огнетушитель, поновлявший сезонно скамейки вокруг низкой плахи, оставшейся от разнесенной эстрады, и гонимый родителями от детей. Эдик передвигался старушечьим шагом-щипком, будто бы в гололед, — некогда он учился в их школе на два класса старше, и его били походя все, кто хотя бы умел сжать кулак, — кто куда, Эдик был безответен, как деревце; к его большему горю, в одно из таких поруганий, ошалело валяясь в кругу напирающих ног, он затрясся, вскричал небывало, прогнулся дугой и забрызгал собравшихся серою пеной — в первый раз это их отпугнуло, и Эдика бросили в яблонях школьного сада, где его вскоре подобрала и втащила внутрь зданья физрук Коновалова. Верный знамени непротивленчества, Эдик не выдал своих истязателей власти и надеялся на послабление мук; в самом деле, неделю-другую его не касался никто, исключая ничтожные стычки в дверях (ты ходи, да поглядывай!), и как будто поправился даже и зарозовел, но тоска безнаказанности и губительная нераскрашенность буден вскоре снова подвигли терзавших его на привычное зло, и теперь интерес их был в том, чтобы в Эдике снова разбился загадочный капсюль, заставлявший его конвульсировать и извергаться. После третьего опыта в школе возникли унылые люди из органов, привлеченные Эдиковым неизвестным до этого дедом (о родителях мученика Аметист никогда не слыхал), и зачинщикам травли (сошлись на троих) было выписано порицанье, а сердешного Эдика перевели в интернат номер семь, рифмовавшийся в млынских воззреньях с двадцать пятой больницей, к постоянной прописке в которой его, как казалось, несли волны внутренней Лажи. По счастию, Эдик сумел-таки выгрести против течения, и на выборах в Думу в две тыщи седьмом Аметист, деловито придя на участок испортить бумажку, обнаружил его в наблюдателях от коммунистов и имел с ним высоковменяемый диалог: Эдик преподавал интернатским литру, насыщал интернатский же сайт раз в квартал новостями и носил мешковатый, но чистый костюм, сохраняя в обличье своем все былые приметы блаженного вплоть до стайки фурункулов на ощетинившемся подбородке.

Шастая по углям, всей одеждой вбирая горелую вонь, Аметист невзначай пересекся с Амбаровым, приезжавшим снимать пепелище. «Колокольня» догадывалась о поджоге и грядущих подрядах: место было сосновое, светлое, с выходом в парк и к пруду, но Стасенко советовал пономарю не бежать впереди паровоза, и на Красноордынской решили покуда оплакать случившееся, применяя лишь минимум текста и максимум графики. Фотокор был одет в разлетавшийся плащ, делал снимки на синий «Олимпус», без остатка скрывавшийся в пухлых руках; заиканьем и тембром он напоминал Эр — Рождественского и был не понаслышке известен как мрачный, но праведный мастер уровня где-то между Картье и Брессоном, пошучивал Глодышев; тонкий Птицын, торчащий как цапля над выжженным местом, был заснят со спины и не слышал, как щелкнул затвор. Фотокор первым заговорил с ним — обернувшийся Птицын, волнуясь, с трудом распознал в заслоняющем свет мужике недреманное око газетное, — мельком он попадался ему на открытии после ремонта киношки «Просвет» и на Пасхе в Успенском, куда Аметист отправлялся теперь совершенно один повидаться с дражайшею дочерью настоятеля Всеволода, задружившейся с ним в прошлозимнюю олимпиаду по литературе (Аметист победил весь район, далеко обойдя и поповскую дочь, и других претендентов, и отправился на областные смотрины в Москву, где его ожидал откровенный провал) и державшей его за раскольника, не потерявшего из виду должной тропы; Птицын же запоминал для вечернего душа рисунок ключиц и груди и гадал безнадежно о цвете лобковых волос — ему льстила ее расположенность к встречам, нравились ее искренность и безыскусность повадок, но рассчитывать влезть к ней под майку на ведущем от церкви к плотине июльском лугу, среди спаривающихся перелетно стрекоз, было невероятно. Ловко пятясь от крестного хода, месящего звучную грязь, колокольный фотограф с пристрастьем снимал ее папу, располневшего и неприятного, куличи в полотенцах, присыпанные у кого и кокосовой стружкой, и лупастых детей, ужасавшихся празднику словно началу войны. Дочь отца Всеволода, шедшую с Аметистом и выводком присланных к ним гимназистов из спецзаведенья в честь мученика Константина, фотокор щелкнул раз и другой, и толпа поглотила его; тем сильней Птицын был удивлен и поддет, когда в номере не оказалось ни мощного батюшки, ни широкой реки куличей — только снимки пугливых мальков, увлекаемых не попадавшими в кадр матерями, и его олимпийской подруги — несравненный Амбаров поймал те секунды, когда девочка вполоборота следила за единоверцами, наплывавшими сзади: взгляд ее был и ласков, и тягостен, губы разжаты для вздоха, круглый яблочный лоб прорезала морщинка тревоги. Фотография была сплошь родниковая прелесть, но разбитый томленьем Аметист не рискнул засветить ее матери; также в конспиративном угаре не стал вырезать, переклеивать абы куда, сохранив номер в целости и поместив среди школьных изошных альбомов (бегло перелистал имитации промыслов: Гжель, Хохлома, Городец — все на троечку: ну не любил повторять повторенье и китайская кисть его слушалась худо), где он и залежал по сю пору в почетной отставке — девочка была замужем за помощником депутата, обитала на съемной в Москве, не всплывала в сетях. Аметист к своей чести не дрогнул перед исполинским Амбаровым, соскочил с погорелых подмостков, пожал великанскую руку и не мешкая провозгласил свое credo, чем вполне изумил фотокора: «Колокольня» с течением лет стала если не старческим, то пожилым развлеченьем, писем от почитателей младше полста к ним давно уже больше не шло и признание десятиклассника веяло прошлой славой издания, ныне сильно теснимого как «Маяком», так и мутным районным ТВ, поставлявшим нарезки пиджачных сидений у Платьева, выпуски новостей, обновляемые раз в неделю, поздравления с музыкой, зазывалово туроператоров и юрисконсультов и топорныепроповеди иерея Ильи. Отснимав, фотокор предложил Аметисту прогуляться округой. Обогнув территорию детского сада с проломленными павильонами, они вышли на просеку, в прошлом делившую лес на армейскую и на гражданскую части, и направились через промытый дождем редковатый сосняк в сторону Ковершей, предваряемых долгою дачной грядой. Осень крепла в лесу, плакал ломкий малинник, вызревала мертвецкая удаль последних и бархатных моховиков. Аметист больше не учинял обстоятельных дружб, круг его слабодушных приятелей был неширок и безрадостен, мать выматывалась на работе до полной потери внимания, короленки случались раз в месяц за вычетом лета, в школу он добирался вдвоем с игруном и аквариумистом Ульевским, нарезавшим ему порноролики на