Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [13]

Прежде всего стоит обратить внимание на специфику дисциплинарного режима, в котором велось обсуждение вопроса о местной истории в 1850–60‐е годы. Мы уже видели, что и федералисты, и их оппоненты соотносили «провинциализм» с русской историей в целом, хотя и предлагали при этом диаметрально противоположные решения этой проблемы. Что же собой представляла «наука русской истории», к требованиям которой апеллировали обе стороны? Еще в середине 1840‐х в серии публикаций Кавелин наметил контуры этой дисциплины указанием на необходимость изучения фактов с их внутренней, а не с внешней стороны, как это было принято раньше, во времена Карамзина и Погодина. Какие из оснований этой науки оставались с тех пор нетронутыми, а какие подвергались ревизии со стороны Щапова, Костомарова и тех, кто шел в эти годы вместе с ними? В наиболее отчетливом виде ответы на эти вопросы содержатся в материалах все той же дискуссии Бестужева-Рюмина и Дмитриева по поводу значения кавелинского наследия.

Дмитриев как верный последователь Кавелина выражал уверенность, что дальнейшие труды по русской истории покажут, «каким важным моментом во внутренней жизни нашего народа было это появление государства, и как несправедливо представлять последнее чем-то внешним для нее и не идущим вглубь ее»[53]. Как выяснилось из последующего обсуждения, Дмитриев в данном случае полемизировал с Костомаровым, который в своей нашумевшей вступительной лекции определял отношение политических форм к истории народа как частный случай диалектики явления и сущности. С одной стороны, поверхностными представлялись ему все попытки не только истолкования событий прошлого, но и «последовательного изображения законодательства, учреждений и быта», которые не были проникнуты потребностью «уразумения народного духа». С другой стороны, «критическая обработка во всех подробностях истории внешних явлений», по убеждению Костомарова, неизбежно предшествует составлению хоть сколько-нибудь удовлетворительной истории народа, ибо «без внимательного рассмотрения внешних подробностей невозможно приступить к внутреннему содержанию». Однако такое равновесие между внешним и внутренним признавалось им только при определении очередности исследовательских задач, но не их важности. Основным предметом исторического изучения, по Костомарову, было все же движение духовно-нравственного бытия народа, которое выражалось «в его понятиях, верованиях, чувствованиях, надеждах, страданиях». В исследовании этой нетронутой пока народной духовной жизни автор вступительной лекции видел «основу и объяснение всякого политического события… поверку и суд всякого учреждения и закона»[54]. Дмитриев же продолжал настаивать на том, что никакой иной истории народа, помимо политической, в России быть не может, ведь «…в создании государства по преимуществу выразилась творческая сила нашего народа»[55].

Вместо Костомарова на эти возражения в печати взялся ответить Бестужев-Рюмин. Выступая против отождествления политической и народной истории, он отвергал и прямолинейное их противопоставление: «Мы того мнения, что бытовая история вовсе не противоречит политической, а, напротив, должна быть в тесной, неразрывной связи с нею; только, разумеется, при ближайшем знакомстве с бытом изменится сама собою относительная важность того или другого события, а главное, перестановится точка зрения»[56].

Когда же Дмитриев попытался оспорить необходимость такой перестановки[57], Бестужев уточнил, что речь идет не о создании иной в своих основаниях истории, а о выходе за узкие рамки уже имеющейся. Если та ее политическая версия, которой придерживалась школа Кавелина и Соловьева, «вообще знать не хочет всякого проявления народного духа», довольствуясь фактами, «совершающимися в высших сферах», то «здесь история цивилизации, культуры… то есть история той почвы, на которой вырастают учреждения». Он полагал, что политическая история, которой придерживалась школа Кавелина и Соловьева, не в состоянии достичь этой цели: довольствуясь фактами, «совершающимися в высших сферах», она пренебрегает «всяким проявлением народного духа»[58]. Неприятие построений Кавелина и его единомышленников проистекает из законного «желания… узнать другие сферы жизни и проследить их взаимодействие». «…Бытовая история вовсе не противоречит политической, а, напротив, должна быть в тесной, неразрывной связи с нею». При этом, по Бестужеву, проблематика политической истории не упраздняется, а помещается в иной, более широкий контекст[59].

От того, насколько радикальной мыслилась эта перестановка, собственно, и зависело отношение федералистов начала 1860‐х годов к наследию «новой исторической школы». На первый взгляд, не только в современных работах ее последователей, но и в старых работах самого Кавелина, где тот обосновывал свое видение задач «науки русской истории», они могли найти немало идей, которые составляли своего рода каркас их собственных построений. Представления об органическом характере исторического развития, безусловное предпочтение внутреннего внешнему и даже учение о народе как главном предмете, которому историки должны уделять первостепенное внимание, – все эти ключевые для Костомарова, Бестужева и их единомышленников моменты были весьма созвучны рассуждениям Кавелина более чем десятилетней давности, а в одной из его рецензий 1847 года они сконцентрированы в такой степени, что выглядят как цитата из программной статьи того же Щапова: «Теперь мы начинаем понимать, что факт, вырванный из цельной совокупности народной жизни, ничего не значит и совершенно непонятен; так что для его действительной, верной оценки нужно изучать историю народа как саморазвивающийся живой организм, в строжайшей постепенности изменяющийся вследствие внутренних причин, которым внешние события служат или выражением, или только поводом к обнаружению»